Возвращение Одиссея. Будни тайной войны
Шрифт:
– Этим гвардейцам самим еще... учиться и учиться, – произнес Ахаян строгим тоном, но как-то уж ненатурально чересчур строгим, и демонстративно посмотрел на тот же объект. – Кстати, с итальянским у нас там как?
– Идет. Потихоньку, – бодро ответствовал гвардеец. – По часу каждый день стараюсь выкраивать.
– Ну-ну. Летом в отпуск приедешь, экзамены будешь сдавать.
– Какие... экзамены?
– Обыкновенные. Разговорная речь. Грамматика. И вообще... языкознание. Данте. Петрарка. Ариосто. Торквато Тассо.
– А при чем тут... Данте?
– Здрасьте, как это при чем? А ну-ка, юноша, просветите-ка нас, что лежит в основе современного итальянского языка?
– Тосканский диалект.
– А в его основе?
– Ля Коммедия Дивина [16] .
–
– А... кому? Сдавать.
– Мне. И... вон... – Ахаян кивнул на сидящего по левую руку от него обладателя характерной русской внешности, – начальнику отдела твоего новому. Позвольте, для непосвященных, сделать второе представление. Полковник Аничкин Николай Анисимович. Сдав дела римского резидента, в самом ближайшем будущем готовится к вступлению в должность начальника нашего родного романского отдела. Так сказать, принимает вахту. Прошу любить и жаловать.
16
«La Commedia Divina» – «Божественная комедия», основное произведение Данте Алигьери (ит.).
Представленный начальник романского отдела степенно встал и отвесил внимательно взирающей на него публике легкий поклон.
– А как же... Италия? На кого теперь останется? – с улыбкой промолвил Курилович.
– А Италия теперь... – развел руками Ахаян, – как любил говаривать граф Камилло Кавур, фара да се [17] – сама справится. Там народ грамотный, калачи тертые. Есть кому заменить. Это в Париже у нас сейчас немножко дыры засияли. Выбоины. Ну, ничего, свято место пусто не бывает.
17
Farae da se (ит.)
После последней фразы по кабинету разлилось немного тягостное молчание, во время которого все присутствующие, кто искоса, глазами, кто мысленно, обратили свои взоры на застывшего Гелия Петровича. В немного обмякшей позе, с плотно поджатыми губами и нахмуренными бровями, он сидел неподвижно, вперившись глазами в край стоящего перед ним стола, и только слегка побагровевшая шея и неровные пунцовые пятна на щеках были единственными признаками жизни этой окаменевшей фигуры.
– А что это, Василий Иванович, за граф, вы сказали? – повернулся к Ахаяну Курилович, чтобы как-то сгладить неловкость момента.
– Кавур-то? Хороший граф. Умница. Объединитель Италии.
– Так Гарибальди же вроде объединитель.
– Гарибальди – это кулаки. Кавур – мозг. В политике, как, впрочем, и везде, и в нашем деле в частности, без кулаков иной раз не обойтись. Иной раз. Но а уж мозги... мозги должны быть на месте всегда. И человек, у которого они есть, никогда не будет делать из какого-то, пусть даже и весьма серьезного профессионального прокола, вселенскую трагедию или вообще, не дай бог, драму своей личной жизни. Жизненный путь каждого из нас тернист и извилист. Полон всяких приятных неожиданностей и... состоит из постоянной череды взлетов... падений – снова взлетов. Сегодня – из подарков и поцелуев судьбы, завтра – из горьких пилюль и клизм. И это нормально. Главное, не слишком обольщаться первыми и не впадать в транс из-за вторых. А если уж дала тебе судьба неожиданно... дубиной... по голове из-за угла, то надо не кукситься и винить в этом весь божий свет, а брать себя в руки и вдумчиво и усердно работать... над ошибками. И в этой ситуации пара-другая годиков в нашей «лесной» Академии в почетной и ответственной роли наставника и воспитателя будущих кадров совсем не повредит. В подобных случаях временная смена обстановки может стать весьма неплохим, так сказать, плацдармом и стимулом для новых... выдающихся подвигов и свершений. Так, Вячеслав Михайлович? – Ахаян посмотрел на Соколовского, хотя все очень прекрасно поняли, в чью сторону был обращен весь пафос его маленького монолога.
– Так, Василий Иванович, – подтвердил Соколовский и, проведя рукой по своему бритому черепу, добавил: – Очень важно, правда, не слишком в этой почетной роли заиграться. Пару-другую годиков – это еще ничего. Куда ни шло. А вот дольше уж...
Ахаян улыбнулся и перевел взгляд на Минаева.
– А Гелий Петрович как мыслит?
– А Гелий Петрович... все правильно мыслит, – ожила каменная статуя, не сменив, правда, при этом своего хмурого выражения лица.
– Отрадно слышать, – констатировал автор заданного перед этим вопроса. – Только «мы бодры» надо говорить бодрее. А «веселы»... как? Правильно, веселее. – Василий Иванович помолчал и немного торжественно произнес: – Ну что ж, господа хорошие, так вот, плавно и... славно, с шутками-прибаутками, мы подошли к кульминационной части нашего сегодняшнего консилиума. Ваши мысли... относительно основной повестки дня. Что будем делать с нашим... раскаявшимся блудным сыном. Я весь внимание. Вячеслав Михайлович свое мнение по этому поводу уже высказал. Его предложение отправить Бутко в назначенный день по контрольному маршруту свидетельствует о том, что он горячий сторонник идеи начать с америкашками игру. Я вас правильно понял?
– Правильно, – утвердительно кивнул головой Вячеслав Михайлович. – Только сначала проверить, а потом отправить. Послушать внимательно, что он нам там поведает, датчиками обмотанный. Проанализировать как следует.
– О времени-то, родной мой, не забывай.
– Быстро проанализировать. Оперативно.
Ахаян перевел взгляд на Аничкина.
– Николай Анисимович?
– Я тоже за то, чтобы поиграть. А насчет полиграфа, чего ж, нехай. Проверить лишний раз никогда не помешает.
– Олег Вадимович?
– Я тоже «за».
– Значит, насколько я понял, «против» только Гелий Петрович. И против полиграфа, и вообще...
– Да не против я полиграфа, – снова недовольным тоном буркнул Гелий Петрович. – Я человека против.
– А почему ты... против человека? – впился в него так знакомый ему прищур Ахаяна. – Только объективно. Абстрагируясь от... всяких там личных обид и... всего такого прочего. Ты же сам каких-то полмесяца назад на свое место его прочил.
– Ошибся в человеке. Недоглядел. Моя вина, не отрицаю. За это готов ответить. По всей, как говорится, строгости.
– Молодец, самокритичный.
– Нормальный. И, кстати говоря, всю вину на себя одного тоже брать не собираюсь. Он до этого, между прочим, в Камеруне четыре года сидел. В Центре, в отделе, тоже. В краткосрочные разные мотался. В Академии той же учился. Небось еще каким-нибудь там общественником рьяным был в свободное от учебы время. Опять же через кадровые все наши сита прошел. И ничего, никто что-то никаких симптомов не заметил.
– Ну, Гелий Петрович нам сейчас еще семью и школу вспомнит, – не глядя на него, подал голос Курилович.
– И вспомню. Почему нет? И там, видно, пай-мальчик был. Пионер, комсомолец, активист. Передовик учебы. А почему всё? Да потому, что у человека гнильца глубоко внутри, под кожей запрятана. С молоком, видать, впитал. Двуличие. Так и таился всю жизнь. Пока в один прекрасный момент не раскрылся. Не снял личину.
– Да, – задумчиво протянул Василий Иванович. – Как просто-то все у нас, оказывается, а? Раскрылся. Снял личину. А ты не допускаешь, что вчера он перед тобой так раскрылся, а сегодня вдруг вот эдак раскроется. А завтра, глядишь, вообще совсем по-другому. А послезавтра по-третьему. А ты только двуличие видишь. И то лишь когда тебя петух в одно место приголубил. А тут, может быть, не двуличие, а многоличие. И как ты тут определять будешь, какая личина истинная, по которой человека судить надо, а какая нет? Классовым чутьем и революционным правосознанием?.. Вот так вы и с агентурой работаете. Для вас человек если не одноцветный, то в лучшем случае какой-нибудь черно-белый. А он разноцветный. Мозаичный он. Сколько вам твержу, листайте классиков, на досуге. Да почаще.