Возвращение с Западного фронта (сборник)
Шрифт:
Прислонившись к дереву, предаюсь воспоминаниям о далеких временах: вечера у костров, народные песенки, гитары и исполненные торжественности ночи у палаток. Это была наша юность. В последние годы перед войной организация «Перелетные птицы» была окружена романтикой мечтаний о новом прекрасном будущем, но романтика та, отгорев в окопах, в 1917 году рассыпалась в прах, загубленная небывалым состязанием боевой техники.
Голоса приближаются. Опираясь на руки, поднимаю голову: хочу взглянуть на «перелетных птиц». Странно – каких-нибудь несколько лет назад мы сами с песнями бродили по лесам и полям, а сейчас
Слышны возгласы. Целый хор голосов. Потом выделяется один голос, но слов разобрать еще нельзя. Трещат ветки, и глухо гудит земля под топотом множества ног. Снова возглас. Снова топот, треск, тишина. Затем, ясно и четко, – команда:
– Кавалерия заходит справа! Отделениями, левое плечо вперед, шагом марш!
Козоле вскакивает. Я за ним. Мы переглядываемся. Что за наваждение? Что это значит?
Вот показались люди, они выбегают из-за кустов, мчатся к опушке, бросаются на землю.
– Прицел: четыреста! – командует все тот же трескучий голос. – Огонь!
Стук и треск. Длинный ряд мальчиков, лет по пятнадцати – семнадцати. Рассыпавшись цепью, они лежат на опушке. На них спортивные куртки, подпоясанные кожаными ремнями, на манер портупей. Все одеты одинаково: серые куртки, обмотки, фуражки со значками. Однообразие одежды нарочито подчеркнуто. Вооружение составляет палка с железным наконечником, как для хождения по горам. Этими палками мальчики стучат по деревьям, изображая ружейную пальбу.
Из-под фуражек военного образца глядят, однако, по-детски краснощекие лица. Глаза внимательно и возбужденно следят за приближением двигающейся справа кавалерии. Они не видят ни нежного чуда фиалок, выбивающихся из-под бурой листвы, ни лиловатой дымки всходов, стелющейся над полями, ни пушистого меха зайчика, скачущего по бороздам. Нет, впрочем, зайца они видят: вот они целятся в него своими палками, и сильнее нарастает стук по стволам. За ребятами стоит коренастый мужчина с округлым брюшком; на толстяке такая же куртка и такие же обмотки, как у ребят. Он энергично отдает команды:
– Стрелять спокойней. Прицел: двести!
В руках у него полевой бинокль: он ведет наблюдение за врагом.
– Господи! – говорю я, потрясенный.
Козоле наконец приходит в себя от изумления.
– Да что это за идиотство! – разражается он.
Но возмущение Козоле вызывает бурную реакцию. Командир, к которому присоединяются еще двое юношей, мечет громы и молнии. Мягкий весенний воздух так и гудит крепкими словечками:
– Заткнитесь, дезертиры! Враги отечества! Слюнтяи! Предатели! Сволочи!
Мальчики усердно вторят. Один из них, потрясая худым кулачком, кричит пискливым голосом:
– Придется их, верно, взять в переделку!
– Трусы! – кричит другой.
– Пацифисты! – присоединяется третий.
– С этими большевиками нужно покончить, иначе Германии не видать свободы, – скороговоркой произносит четвертый явно заученную фразу.
– Правильно! – Командир одобрительно похлопывает его по плечу и выступает вперед. – Гоните их прочь, ребята!
Тут просыпается Вилли. До сих пор он спал. Он сохранил эту старую солдатскую привычку: стоит ему лечь, и он вмиг засыпает.
Он встает. Командир
– Что здесь происходит? Бал-маскарад, что ли? – спрашивает он.
Затем он смекает, в чем дело.
– Так, так, правильно, – ворчит он, обращаясь к командиру, – нам только вас не хватало! Давно не видались. Да, да, отечество, разумеется, вы взяли на откуп, не так ли? А все остальные – предатели, верно? Но только вот что странно: в таком случае, значит, три четверти германской армии были предателями. А ну, убирайтесь-ка подальше отсюда, куклы ряженые! Не могли вы, черт вас возьми, дать мальчуганам еще два-три года пожить без этой науки?
Командир отдает своей армии приказ к отступлению. Но лес уже нам отравлен. Мы идем назад, по направлению к деревне. Позади нас хор молодых голосов ритмично и отрывисто повторяет:
– Нашему фронту – ура! Нашему фронту – ура! Нашему фронту – ура!
– Нашему фронту – ура! – Вилли хватается за голову. – Сказать бы это какому-нибудь старому фронтовику!
– Да, – огорченно говорит Козоле. – Так опять все и начинается.
По дороге в деревню мы заходим в маленькую пивную. Несколько столиков уже выставлено в сад. Хотя Валентин через час уже должен быть в парке, где стоят его качели, мы все-таки наскоро присаживаемся к столику, чтобы хоть немного еще побыть вместе. Кто знает, когда приведется снова встретиться?..
Бледный закат нежно окрашивает небо. Невольно возвращаюсь мыслью к только что пережитой сцене в лесу.
– Боже мой, Вилли, – обращаюсь я к нему, – ведь все мы живы и едва только выкарабкались из войны, а уж находятся люди, которые опять принимаются за подобные вещи! Как же это так?
– Такие люди всегда найдутся, – задумчиво, с непривычной для него серьезностью отвечает Вилли. – Но и таких, как мы, тоже немало. Большинство думает, как мы с вами. Большинство, будьте уверены. С тех пор как это случилось (вы знаете что: с Людвигом и Альбертом), я очень много думал и пришел к заключению, что каждый человек может кое-что сделать, даже если у него вместо головы – тыква. На следующей неделе кончаются каникулы, и я должен вернуться в деревню, в школу. Я прямо-таки рад этому. Я хочу разъяснить моим мальчуганам, что такое их отечество в действительности. Их родина, понимаешь ли, а не та или иная политическая партия. А родина их – это деревья, пашни, земля, а не крикливые лозунги. Я долго раздумывал на этот счет. Нам пора, друзья, поставить перед собой какую-то задачу. Мы взрослые люди. Себе задачу я выбрал. Я только что сказал о ней. Она невелика, допускаю. Но как раз по моим силам. Я ведь не Гёте!
Я киваю и долго смотрю на Вилли. Потом мы выходим.
Шофер ждет нас. Тихо скользит машина сквозь медленно опускающиеся сумерки.
Мы подъезжаем к городу; вот уже вспыхивают его первые огни, и вдруг к поскрипыванию шин примешивается протяжный, хриплый, гортанный звук, – по вечернему небу треугольником тянется на восток караван диких гусей…
Мы смотрим друг на друга. Козоле хочет что-то сказать, но решает промолчать. Все мы вспоминаем одно и то же.
Вот и город, и улицы, и шум. Валентин прощается. Потом Вилли. Потом Козоле.