ВОЗВРАЩЕНИЕ СКАРАМУША
Шрифт:
— Личный интерес или нет, это ничего не меняет.
— Э, подожди. Ты недостаточно хорошо подумал. Ты упустил из виду цель. Великие свершения требуют жертв. Если мы позволим себе руководствоваться чувствами или сантиментами, то ничего не добьёмся. Тогда нам вообще не следовало браться за это дело. Мы стараемся не ради себя. Мы здесь для того, чтобы избавить от проклятия целый народ, вернуть трон его законным владельцам, вернуть дом лучшим сыновьям и дочерям Франции, прозябающим сейчас в изгнании. Неужели мы вправе остановиться перед такой незначительной жертвой, как эта иностранная евреечка, забыв о том, что она поможет нам отправить на гильотину сотню негодяев? Разве можем мы позволить себе благородство? Ты помнишь о нашей миссии?
Андре-Луи понимал, что все его возражения продиктованы чувствами, не рассудком. Но он испытывал такое отвращение при мысли о гнусном, порочном, запятнанном кровью чудовище и уготованном ему в жертву невинном создании, что не мог рассуждать здраво.
— Вероятно, ты прав, — через силу ответил он. — И всё же я не могу допустить такой гнусности. Это зло в чистом виде. Оно нам ещё отольётся. Ты говоришь, я бываю жесток. Временами моя безжалостность тебя шокирует. Но так далеко моя безжалостность не простиралась никогда. Это просто низко.
Как ни тяжело было гасконцу снести такое оскорбление, всё же он нашёл в себе силы сдержаться.
— Да, это низость, я признаю. Но мы должны пойти на неё, чтобы предотвратить другие, более страшные низости. Мы же не хотим повторения сентябрьской резни и тому подобных ужасов? Ты ведь не колебался, когда приводил в действие мельницу, затянувшую в свои жернова жирондистов. Два десятка голов легли под нож гильотины. И каких голов! А сейчас ты вдруг прибегаешь к софизмам, хотя речь идёт всего лишь о какой-то девчонке. Мы не можем позволить себе разборчивость в средствах. Путь, который я выбрал, непременно приведёт нас к цели. И это единственный надёжный путь.
— Не единственный. Можно было бы поискать другие, не менее результативные. Нужно только немного терпения.
— Терпения! О каком терпении ты говоришь, когда королеву истязают и оскорбляют в тюрьме, когда её могут в любой момент осудить и обречь на позорную смерть вместе с детьми? Какое может быть терпение, когда маленький король Франции в руках убийц, которые издеваются над ним и травят его? Неужели ты не понимаешь, что между нами и силами зла, которые стремятся уничтожить членов королевской семьи, идёт состязание в скорости? И ты можешь говорить о терпении? Ты готов лить слёзы из-за ничтожной девчонки, которой мы всего-навсего навязываем нежеланный брак. Где твой здравый смысл, Андре?
— Там же где и чувство справедливости, — последовал яростный ответ. — Не я виноват в страданиях королевы, посему…
— Ты будешь виноват в их затягивании, если пренебрежёшь средством, способным ускорить её освобождение.
— Королева сама не пожелала бы себе свободы и безопасности такой ценой.
— Она не только королева, но и мать. Мать согласится принять любую жертву ради свободы и безопасности своих детей.
— Значит, остаётся моя совесть. Она не потерпит, чтобы я расплачивался чужой свободой и счастьем. Бесполезно спорить со мной, Жан. Я не допущу, чтобы твой план осуществился.
— Не допустишь? Ты? — И вдруг, совершенно неожиданно, де Бац расхохотался. Ему пришло на ум одно соображение, которое он совсем упустил из виду, ослеплённый гневом.
— Так ты не допустишь этого? — Повторил он совершенно другим тоном, тоном беззлобной насмешки. — Что ж, вперёд, друг мой! Помешай этому браку.
— Именно так я и намерен поступить.
— И как же ты этого добьёшься, если не секрет?
— Я немедленно иду к Фреям.
— Просить руки Леопольдины? Но даже и в этом случае тебе не добиться своего, если только ты не внушишь этим шкурникам, что ты могущественней Шабо. Какой же ты наивный, Андре! Ты воображаешь, что сумеешь разжалобить алчных евреев несчастной судьбой Леопольдины, когда им грозит нужда и голод? Боже, как ты, оказывается, забавен! Ты переживаешь за их сестру больше их самих, и это при том, что у тебя нет намерения сделать её своей женой или любовницей. Неужели ты не понимаешь, насколько смешон?
— Не могу согласиться. Никогда не считал человека смешным только потому, что он не так подл, как его окружение.
— Это, разумеется, в мой огород камешек? Ну-ну, я как-нибудь снесу твой лестный эпитет. Отнесём опрометчивость твоих высказываний за счёт рыцарского негодования.
— Всё равно я помешаю этому браку, да поможет мне Бог.
— Боюсь, это непосильное дело даже для такого донкихота. Ты можешь разве что убить Шабо и отправиться на эшафот. Не стоит биться головой о стену, mon petit. Оставь это. У нас важная миссия. Без жертв не обойтись. Мы и сами в любой момент можем стать жертвами. Разве это нас не оправдывает?
— В данном случае — нет. И я не хочу участвовать в затее, которая представляется мне низостью, — сказал Андре-Луи с силой.
Де Бац недовольно пожал плечами и отвернулся.
— Будь по твоему. В твоём участии нет никакой нужды. Машина пущена в ход. Остановить её у тебя не хватит сил. Можешь успокоить этим свою совесть. Остальное произойдёт само по себе.
Барон был прав. Больше того, пока друзья спорили, события уже развивались полным ходом. Юний, охваченный паникой, не собирался терять времени. И судьба, направленная де Бацем, к нему благоволила. В тот день после заседания Конвента Шабо отправился обедать к Фреям.
Леопольдина сидела за столом на своём обычном месте и вся пылала от смущения. Плотоядные, всё более и более откровенные взгляды Шабо совершенно лишили девушку аппетита. Всякий раз, когда депутат хватал её мягкую округлую руку и пожирал похотливыми глазами свою куропаточку, кожа Леопольдины покрывалась мурашками. За несколько дней до этого Эмманюэль, заметивший любовные поползновения экс-монаха, предложил брату не сажать Леопольдину за стол, когда приходит Шабо, и Юний был склонен согласиться. Но сегодня всё изменилось. Симптомы, которые прежде пугали Эмманюэля и вызывали досаду у Юния, теперь приветствовались.
Когда с едой было покончено и пресытившийся Шабо, расстегнув сальный редингот, непринуждённо откинулся на спинку стула, Юний открыл наступление. Леопольдина ушла по своим домашним делам, и трое мужчин остались одни. Эмманюэль нервничал и суетился; Юний, несмотря на внутреннюю тревогу, казался бесстрастным, словно восточный идол.
— У вас есть экономка, Шабо.
— Да уж, — подтвердил Шабо с отвращением.
— Она опасна. Вы должны от неё избавиться. Однажды она продаст вас. Эта женщина уже приходила ко мне, требовала денег — цену её молчания по поводу наших операций с корсарами. Это не та особа, которую следует держать при себе.