Возвращение со звезд
Шрифт:
– У меня такое впечатление, что это из-за цирка, – сказал он. – Им самим перед нами… знаешь как. Ведь они же не дураки. Да и вообще вышел бы скандал. Эл, дружище, ты же ничего не знаешь.
– Ну?
– Знаешь, почему о нашем прибытии ничего не сообщили?
– Кажется, было что-то в реале. Я не видел, но кто-то мне говорил.
– Да, было. Ты помер бы со смеху, если б это увидел. «Вчера утром на Землю вернулся экипаж исследователей внепланетного пространства. Его члены чувствуют себя хорошо. Начата обработка научных результатов экспедиции». Конец. Точка. Все.
–
– Даю слово. А знаешь, почему они так сделали? Потому что боятся нас. Поэтому и раскидали нас по всей Земле.
– Нет. Этого я не понимаю. Они же не идиоты. Ты сам только что сказал. Не думают же они, что мы действительно хищники, что начнем на людей кидаться?
– Если б они так думали, то не впустили бы нас. Нот, Эл. Речь не о нас. Тут дело серьезней. Неужели ты не понимаешь?
– Видимо, поглупел. Говори.
– Большинство не отдает себе в этом отчета…
– В чем?
– В том, что гибнет дух поиска. О том, что нет экспедиций, они знают. Но не думают об этом. Считают, что экспедиций нет, потому что они не нужны, и все. Но есть люди, которые прекрасно видят и знают, что происходит. И понимают, какие это будет иметь последствия. И даже уже имеет.
– Ну?
– «Ням-ням. Ням-ням во веки веков». Никто уже не полетит к звездам. Никто уже не решится на опасный эксперимент. Никто никогда не испытает на себе нового лекарства. Что, они не знают об этом? Знают! И если б сообщили, кто мы такие, что мы сделали, зачем летали, что это было, то никогда, понимаешь, никогда не удалось бы скрыть этой трагедии!!!
– «Ням-ням»? – спросил я, применяя его выражение. Может быть, постороннему слушателю оно показалось бы смешным, но мне было не до смеха.
– Вот именно. А что, по-твоему, это не трагедия?
– Не знаю. Эл, слушай. В конце концов, понимаешь, для нас это есть и навсегда останется чем-то великим. Если уж мы дали отнять у себя эти годы и все остальное, значит мы считаем, что это самое важное. Но, может, это не так? Нужно быть объективным. Ну, скажи сам: чего мы достигли?
– Как чего?
– Ну, разгружай мешки. Высыпай все, что привез с Фомальгаута.
– Ты спятил?
– Вовсе нет. Какая польза от нашей экспедиции?
– Мы были пилотами, Эл. Спроси Гимму, Турбера…
– Эл, не морочь мне голову. Мы были там вместе, и ты прекрасно знаешь, что они делали; что делал Вентури, пока не погиб, что делал Турбер, – ну, чего ты так смотришь? А что мы привезли? Четыре воза разных анализов: спектральных, таких, сяких, пробы минералов, потом еще ту живую метаплазму, или как там называется эта пакость с беты Арктура. Нормерс проверил свою теорию гравитационно-магнитных завихрений, и еще оказалось, что на планетах типа С Меоли могут существовать силиконовые тетраплоиды, а не триплоиды, а на том спутнике, где чуть не погиб Ардер, нет ничего, кроме паршивой лавы и пузырей размером с небоскреб. И для того чтобы убедиться, что эта лава застывает такими громадными, идиотскими пузырями, мы бросили псу под хвост десять лет и вернулись сюда, чтоб стать посмешищами, чудовищами из паноптикума; так на кой черт мы туда лезли? Можешь ты мне сказать?
– Потише, – оборвал он.
Я разозлился. И он разозлился. Глаза у него сузились. Я подумал, что мы, чего доброго, подеремся, и у меня начали подергиваться губы. И тогда он вдруг тоже улыбнулся.
– Ты старый конь, – сказал он. – Ты умеешь довести человека до бешенства.
– Ближе к делу, Олаф, ближе к делу!
– К делу? Ты сам чепуху городишь. Ну, а если б мы привезли слона, у которого восемь ног и который изъясняется чистейшей алгеброй, так что, ты был бы доволен? Что ты, собственно, ожидал на этом Арктуре? Рай? Триумфальную арку? В чем дело? Я за десять лет не слыхал от тебя столько глупостей, сколько ты выпалил сейчас в одну минуту.
Я глубоко вздохнул.
– Олаф, не делай из меня идиота. Ты прекрасно знаешь, что я имел в виду. Люди могут прожить и без этого…
– Еще бы!
– Подожди. Могут жить, и даже, если дело обстоит так, как утверждаешь, что они перестали летать из-за бетризации, то стоило ли, следовало ли нам платить за это такой ценой, – вот тебе проблема, которую предстоит решить, дорогой мой.
– Да? А, допустим, ты женишься. Что ты так смотришь? Не можешь жениться? Можешь. Я тебе говорю, что можешь. И у тебя будут дети. Ну и ты понесешь их на бетризацию с песней на устах, да?
– Не с песней. Но что я смогу сделать? Не могу же я воевать со всем миром…
– Ну, да пошлют тебе счастье небеса черные и голубые, – сказал он. – А теперь, можем поехать в город.
– Ладно, – сказал я, – обед будет через два с половиной часа, – успеем.
– А если опоздаем, так ничего уж и не дадут?
– Дадут, но…
Я покраснел под его взглядом. Словно не заметив этого, он начал отряхивать песок с босых ног. Мы пошли наверх и, переодевшись, поехали на автомобиле в Клавестру.
Оказалось, что есть две Клавестры – старая и новая; в старой, местном промышленном центре, я был накануне с Марджером. Новая – модная дачная местность – кишмя кишела людьми, почти сплошь молодыми, зачастую подростками. В ярких, блестящих одеждах юноши выглядели так, словно нарядились римскими легионерами, – их костюмы сверкали на солнце, как коротенькие панцири. Много девушек, в большинстве красивых, нередко в купальниках, более смелых, чем все, что я до сих пор видел. Идя с Олафом, я чувствовал на себе взгляды всей улицы. Группы ярко одетой молодежи, завидев нас, останавливались под пальмами. Мы были выше всех, люди оборачивались нам вслед. Мы испытывали страшную неловкость.
Когда мы уже вышли на шоссе и свернули полями на юг, к дому, Олаф вытер платком лоб.
– Черт бы побрал все это, – сказал он.
– Придержи для более подходящего случая…
Он кисло улыбнулся.
– Эл!
– Что?
– Знаешь, как это выглядело? Как сцена в киностудии. Римляне, куртизанки и гладиаторы.
– Гладиаторы – это мы?
– Вот именно.
– Побежали? – сказал я.
Мы бежали по полю. До дома было миль пять. Но мы слишком забрали вправо, и пришлось возвращаться. Все равно мы еще успели искупаться до обеда.