Возвращение в будущее
Шрифт:
Потом мы сидели в саду под деревьями, и жена нашего экскурсовода угощала нас кофе с бутербродами. Пошел дождь, довольно сильный, замечательный дождь, мы упивались запахами влажной земли и свежей зелени. Алиса шепотом произнесла изречение, которое и у меня все время вертелось в голове:
«Deovervunna ha vapen qvar, De appelera til Gud».
«Когда побежденные складывают оружие, они выполняют божью волю».
VI
ТОГДА, в тот момент, Норвегия еще не была побежденной. Мы продолжали сражаться, сражались в Северной Норвегии и сражались не без успеха. Эта часть нашей армии была мобилизована еще с начала Зимней войны. И теперь она получила возможность доказать, что наши солдаты не уступают финским. Я постоянно с горечью думала о том, насколько более удачными могли быть наши схватки с противником на юге Норвегии, если бы наши мальчики имели соответствующие подготовку, оснащение и вооружение.
И тем не менее им все же удалось
35
Сетер — высокогорное пастбище.
Да, конечно.
Мой сын Андерс проявил себя прекрасным офицером, храбрым, уравновешенным, расчетливым, когда речь шла о том, чтобы приложить усилия для сохранения жизней солдат, учитывая их плохую оснащенность. «И потом, ведь вы знаете, что он был snild — такой замечательный, добрый, милый человек», — так отзывались о нем. В сущности, норвежское слово snild не совсем соответствует, например, английскому слову kind, у нас «snild» говорят о человеке сдержанном и спокойном, можно сказать, что доброта здесь даже не на первом месте. Но для большинства норвежцев «snild» — это самое лучшее, что можно сказать о человеке.
Этот солдат был немолод, он жил в Швеции, имел шведское гражданство. А 10 апреля оказался в Лиллехаммере случайно. Дело в том, что по улице проезжал грузовик с новобранцами, которые направлялись в Йорстадмуен, он помахал, чтобы они остановились, и поехал вместе с ними. Так он стал добровольцем и был вместе с новобранцами все время в военном походе. Но теперь для него война уже закончена, «по крайней мере на некоторое время, — тихо засмеялся он. — Если снова придет день, когда я увижу норвежцев в полной военной амуниции, то надеюсь, что снова смогу присоединиться к ним».
В последующие дни ко мне приходило множество солдат, которым казалось, что я могла бы помочь им вернуться в Норвегию через Лапландию, чтобы снова иметь возможность сражаться с врагом. Но, к сожалению, я мало чем могла помочь им, всем этим мальчикам, оказавшимся здесь и рвавшимся на фронт. Впрочем, некоторым из них все же удалось это осуществить.
Наконец, в самом конце мая я получила телеграмму от Ханса, оказалось, что он интернирован на территории Швеции, недалеко от шведско-норвежской границы, и надеется в ближайшее время получить возможность ехать дальше. Не было более счастливого дня в моей жизни, чем тот, когда я встретила Ханса на перроне вокзала в Стокгольме.
В Осло ему удалось получить от немецких властей паспорт и разрешение на отъезд. Но при этом немцы попросили его прийти еще раз в их учреждение для какого-то разговора. Ханс узнал, что в это время начальником гестапо здесь был человек, в свои детские годы бывавший в Норвегии, он был один из тех, кого называли Wienerbarn, и прекрасно говорил по-норвежски. У Ханса сложилось впечатление, что немцы могут потребовать от него таких обещаний, которых он никак не мог бы дать. Поэтому он, нарядившись так, будто намеревался прогуляться по городу, — между прочим, спортивная одежда вызывала у немцев подозрение, — сел на поезд на одной из железнодорожных станций в пригороде, где поезда шли только в одну сторону, и доехал до конца маленькой станции в лесу, около шведской границы, там он сел на автобус и сошел на какой-то отдаленной остановке уже около лесной тропинки, где и углубился в лес. В лесу ему посчастливилось встретить еще нескольких таких же молодых норвежцев, направлявшихся в Швецию. И так они все вместе, одной компанией, пройдя четыре норвежские мили, оказались возле шведского пограничного поста.
Немцы вели наблюдение на всех дорогах, ведущих из Норвегии в Швецию, но поскольку линия границы на протяжении многих миль идет по непроходимому лесу, держать все пространство под контролем было невозможно. Кроме того, немцы страшились наших лесов, опасаясь за свою жизнь, и их патрули ходили в основном только по опушке леса. Патрульных то и дело убивали, даже несмотря на не знающую пощады месть гитлеровцев — расстрелы мирных жителей. В одной маленькой усадьбе в долине Гюдбрансдален, где жили знакомые Ханса, немцы расстреляли единственного «мужчину», который оказался там, это был одиннадцатилетний мальчик, они расстреляли его у входа в амбар, на глазах у матери и маленькой сестренки, только потому, что им показалось, что с территории этой усадьбы велась стрельба. Страх немцев перед стрельбой из-за угла был патологическим и во многом непостижимым для норвежцев, ведь мы видели, что немцы способны наступать огромной военной массой, выполняя команды своих командиров, и при этом демонстрировать презрение к смерти, но панически боялись быть убитыми гражданским человеком, да еще стрелявшим из обычной винтовки или охотничьего ружья. Нам было известно, что немецкие солдаты, разместившиеся в крестьянских усадьбах вдоль долины, не решались ходить ночью «на двор» (вместо городских туалетов в большинстве норвежских усадеб для этой цели существуют маленькие симпатичные домики рядом с хлевом). Мне доводилось слышать от крестьян, дома которых были сожжены дотла, что их утешает сознание того, что, после того как в их домах уже «погостили» немцы, эти дома все равно нельзя было бы полностью очистить от следов их пребывания, дух «Deutschtum», «немецкий дух», по их словам, все равно никогда бы не выветрился. В целом, в Норвегии уже сложилось впечатление, что в своем подавляющем большинстве немцы отнюдь не отличаются храбростью, во всяком случае в том смысле, в каком понимаем мужество и отвагу мы, норвежцы. Поэтому вполне естественно, что наши крестьяне и их жены не могли понять, почему считается преступлением то, что они просто защищают свои дома против каких-то чужаков, которые пытаются по-разбойничьи вломиться к ним: мы не привыкли воевать, напротив — мы привыкли проявлять гостеприимство ко всем, кто приходит в нашу усадьбу, кто деликатно и уважительно относится к хозяевам, а не грубо врывается. Таких мы всегда полны решимости вышвырнуть вон.
Хансу было что порассказать об увиденном во время этой войны у нас, в Норвегии, в частности о том, как немцы пытались использовать мирное население, женщин и детей, которых они гнали впереди себя, чтобы не дать норвежским солдатам открыть огонь. В некоторых местах это им удавалось, в других — нет, дело в том, что мирные жители сами кричали нашим солдатам: «Стреляйте, стреляйте, не смотрите на нас». Несколько знакомых Ханса из живущих в долине были убиты или ранены именно в такой ситуации. Немцы облили бензином и сожгли дотла военные госпитали во Фрёйсе и Гаусдале, [36] несмотря на то что все здания госпитальных комплексов были помечены огромным красным крестом. Постепенно нам стало ясно, что красный крест отнюдь не является защитой от немецкого нападения, напротив — это вызывает у немцев обратную реакцию. По мнению Ханса, это связано с тем, что солдаты немецкой военно-медицинской службы тоже вооружены до зубов и идут маршем или едут на мотоциклах вместе с войсками. Вероятно, немцы ожидали, что и другие армии способны использовать красный крест как прикрытие.
36
Фрёйсе и Гаусдал — небольшие населенные пункты, по-видимому, в центральной части Норвегии.
Хансу предстояла печальная миссия: поехать на велосипеде в деревню Капп, на другой стороне озера Мьёса, чтобы сообщить невесте Андерса, что он погиб. По дороге туда он видел, что все населенные пункты разбомблены, все сожжено дотла, ему не попалось ни единого целого дома, кругом одни лишь пепелища. Он узнал, что кое-где немцы набивали дома трупами своих погибших солдат и поджигали, то же самое я слышала от Ларса Муена, который побывал в Бельгии: немцы пытались скрыть масштабы своих потерь. Таким же образом была сожжена и старинная церковь в Кваме, [37] одна из самых красивых деревянных церквей в Норвегии. [38] Некоторые немецкие солдаты, возможно, сгорели в огне заживо. До нас доходили страшные слухи, что немцы якобы собирались уничтожить и своих инвалидов для того, чтобы их вид не испортил общей картины ликования, когда наступит день их победы. Мы слышали также о том, что транспортные самолеты, которые должны были доставлять тяжелораненых в Германию, якобы оснащены специальными люками, через которые их сбрасывали в море. Последнее, вероятно, является лишь досужим вымыслом, хотя мне доводилось слышать аналогичные вещи об отношении немцев к своим раненым во время оккупации других стран. Насколько я понимаю, эти сведения исходят от самих же немецких солдат, они абсолютно верили в их достоверность.
37
Квам — местечко в фюльке Хурдаланн, на западе Норвегии.
38
Как свидетельствуют очевидцы, прежде чем поджечь Квамскую церковь, немцы сложили туда трупы своих солдат. — Примеч. автора.
Возможно, это связано еще и с тем, что немцы не умеют ухаживать за ранеными: наши норвежские врачи ужасались низкой квалификации немецких коллег. Конечно, врачи старшего поколения, которые получили образование в Германии еще до прихода Гитлера к власти, это — настоящие врачи. Но молодые, верные нацизму врачи, по словам одного норвежского медика, знают меньше, «чем какая-нибудь простая норвежка, рассудительная хозяйка крестьянской усадьбы». Кроме того, к ним на фронт приезжают так называемые «Braune Schwestern», «коричневые сестры», — то есть нацистские медсестры.