Возвращение в Кандагар
Шрифт:
Карп Львович решительно проходит в комнату и сам начинает закрывать окна.
– Гроза?
Но в воздухе не чувствуется предгрозовой тяжести, и небо в окнах блистает синевой. Дочки и внуки робко тянутся вслед за Карпом Львовичем.
– Да что там такое?
– спрашивает темная.
Карп Львович что-то высматривает сквозь стекло. В комнату входит Елена Васильевна. С недоверием и затаенной усталостью она глядит на мужа. Он оборачивается.
– Что произошло, дед?
Карп Львович на полголовы ниже супруги, но всегда кажется, что - на голову выше. И сейчас он взирает на нее свысока.
– На липе у колодца рой, - отрывисто сообщает он.
Все приникают к окнам, как к амбразурам осажденной крепости. Изгородь, цветы - у Елены Васильевны всегда много цветов: летних, осенних, георгинов, флоксов, незабудок, пионов, ромашек, куст сирени, за изгородью - ряд лип вдоль канавы, серый дощатый колодец почти напротив калитки. Молчание. Только слышно, как со свежего творога, подвешенного в марле, срываются капли в железную миску.
– Где? где?
– шепчутся дети.
Никитин тоже смотрит и замечает над липой просверкиванье стеклышек.
– Это вторая царица рой увела, - говорит Карп Львович.
– Двоецарствие... У нас где-то была такая толстенная книга. О китайских царях.
– По-моему, "Троецарствие". В темно-красном переплете?
– Тшш!.. Кто это?
Все косятся вправо: по тропинке вдоль изгородей шествует некто, похожий на рыцаря, с шестом. Человек в наглухо застегнутой телогрейке и белой шляпе с черной сеткой. На руках брезентовые рукавицы. Шест венчает некое приспособление для поимки пчел.
– Красавчик, - предполагает темная дочь.
– По-моему, Грека, - возражает белокурая.
– У Греки в помине нет пчел, это Красавчик.
– Значит, Завиркин, - говорит Елена Васильевна.
– У Завиркина борода.
– Ты видишь?
– Это Шед, - решает Карп Львович.
Пчелиный рыцарь остановился перед липой у колодца и начал осторожно подводить к сверкающим ветвям шест с коробкой-ловушкой... Все снова замолчали.
И призрачное стеклянное облачко снялось и поплыло грозно дальше. Дети заметили его и закричали. Пчелиный рыцарь в ватных доспехах снял шляпу и вытер испарину.
– Ну а я что говорил?
– спросил Карп Львович.
– Эх, трус! Я ходил на пчел в рубашке с коротким рукавом, и они по рукам ползали, как собачки.
Дети засмеялись.
– Правда, бабушка?
– спросила младшая.
– Усиками виляли, - продолжал Карп Львович.
– Понимали, с кем дело имеют. Ни разу не укусили.
– Правда, бабушка?
– Скажи им правду, баб.
– Забыл, как с температурой бредил?
– спросила Елена Васильевна.
– Солгала!
– выдохнул Карп Львович и удалился.
Дети загалдели:
– Врун! врун!
– А куда пчелы-то подевались у нас?
– спросила старшая девочка.
– Их сожрал клещ сомнения!
– крикнул из столовой Карп Львович.
Дочки сказали друг дружке, что хорошо без пчел, раньше проходу не было, вспомнили, кого и куда и сколько раз пчелы кусали, а отца под хмельком так накусали, что тому потом три дня мост с маленькими чертями мерещился: бегают взад-вперед, хватаются за хвосты, падают в речку, взбираются по сваям. А Лизуха так и вовсе скончалась.
– Сконча-а-лась?
– переспросила старшая девочка.
– Умерла. Пчелы заели.
– Де-е-вочку?
– Неизвестно, сколько ей лет было. Она ходила по деревням.
– Зачем?
– Побиралась. Отец ее всегда ночевать пускал.
– Чистюля была. Глаза вот такие...
– Она зимой при церкви жила, да, мам?.. Отцу машину обещала. Я тебе, Львовна, - так его звала - масину подарю.
– А сама ночью конфеты ела, бумажки под кровать бросала и наутро вместе со всеми удивлялась, откуда это столько фантиков.
– У нее еще мешочек был со всякой всячиной, с какими-то бусинками, колечками, лоскутами, перышками.
– А однажды она огонь заговорила. По какой-то деревне пожар пошел, но у дома, куда ее ночевать пустили, остановился. А так вся деревня могла выгореть.
– Ну, это...
– Легенда?
– Случайность. Мало ли, по какой причине пожар...
– В ней святость была!
– снова подал голос Карп Львович из столовой.
– Почему же ее пчелы заели?
– Может, это были осы, - сказал Карп Львович.
– Какая разница.
– Осы от беса.
– Как будто пчелы...
– Ну, короче, нашли ее в лесу закусанную, с опухшим лицом, - сказала темная дочь.
Белокурая выразительно посмотрела на нее, повела глазами в сторону детей.
– Так! Марш завтракать!
– прикрикнула темная на притихших детей.
Никитин тоже вышел.
– Ты куда?
– спросил Карп Львович.
Никитин сказал, что отдыхать.
– В кладовку иди, - распорядился Карп Львович.
Но Никитин не захотел туда идти: в кладовой прохладно, но туда всегда за чем-нибудь заглядывают, там хранятся припасы в банках, ведрах, пакетах, мешках. Он мог ослушаться Карпа Львовича, не опасаясь, что пожнет бурю. К нему Карп Львович благоволил. Тогда как второму - московскому - зятю не спустил бы, посмей тот выйти из осажденного дома.
Никитин прошел мимо грядок с крошечными огурцами, луком, укропом, мимо грядок с восходящими капустными лунами по дорожке в арках травин, свернул на лужайку перед казавшейся черной в ослепительном дне старой баней с железной крышей, маленьким оконцем и одноглазым скворечником, приколоченным к фронтону, как череп у Бабы Яги. Под сливами стояла раскладушка. Никитин лег. У соседей сипел петушок... Послышался голос хозяйки: "Ах ты засранец, пой, не шипи!" Петушок старался. В листве жужжали мухи. Из травы возле бани, в мощной тени старой яблони выглядывали крытые толем крыши и остовы пчелиных домиков, разоренных ордами клещей. Если заглянуть внутрь, можно увидеть сухие навощенные дощечки, рамки с ржавой проволокой и почерневшими пустыми сотами. Развалины медовых домиков мрачно молчат посреди разнотравья и цветов, словно останки какой-то цивилизации.