Возвращение в Михайловское
Шрифт:
Положи меня, как печать на сердце твое, как перстень на руку твою...
– Почему от белого?
– Не знаю. Так сказалось. Может - от черного!.. И от нее! От моей удачливой соперницы!
– Она улыбнулась.
– Берегитесь - вас погубит женщина!
– она взяла его руку с перстнем и прикоснулась к ней губами. Поцелуй был еще влажен.
– Что вы!
– растерялся он. Но понял, это - прощание, и, скорей навсегда. И принял ласку, как должное...
Он был счастлив, растерян, почти разбит. Она прибрала волосы, надела шляпку, опустила вуаль - они вышли из дома и церемонно двинулись к берегу. Под руку, но невольно отодвинувшись... или все отодвигаясь. С каждым шагом, как бы, отдаляясь друг от друга - и оттого, что случилось здесь. Вскоре вдали появилась темная точка. Тот же экипаж, тот же возница... Александр понял, все было
Возница не взглянул в его сторону - не дал понять, что видел его: всего два часа тому... Александр глядел вслед. Коляска, удаляясь, покачивалась. Черная овечка исчезла среди стад.
Вернувшись в дом, он рухнул на постель - в чем был, даже не попросил прийти служанку прибрать в комнате. Кстати, вынести урыльник. Сам резко задвинул его под кровать - едва не расплескал.
Он лежал на постели, не думая ни о чем - без желаний, без надежд, не смеясь, не плача...
Наутро он оставлял Люстдорф. Немцы хозяева долго кланялись, пряча деньги в резной ящичек на высоком комоде. Он отдал все, что было...
С ней они больше не увиделись, конечно. Через день княгиня Вера собирала его в путь - и была грустна. Почему-то старались не глядеть друг на друга. Словно знали, что виноваты... (В чем?) А Раевский Александр, его друг - который, кстати, некогда и представил его госпоже наместнице присутствуя при сборах (через день, но уже в отсутствие княгини Веры), усмехнулся и спросил, как бы между прочим:
– Ну-с! У вас, по-моему, есть основания быть не столь мрачным при отъезде?.. Вы утешены хоть малость?..
Александр бормотал несуразное. Тупо соображал на ходу: откуда? что? когда?..
– Не бойся, - сказал Раевский, одарив его из-под очков жесткой улыбкой. Они всегда так переходили - с "ты на "вы", с "вы" на "ты"...
– Я же - не милорд Воронцов... вы мне не доверяете? Ну, Александр, дорогой, не дуйтесь. Я просто так спросил! Если тебе уезжать - это вовсе не значит, что мы перестаем быть друзьями!..
"Итак, я жил тогда в Одессе..." Еще через день он уже ехал на Псковщину.
VI
... и вдобавок оказалось - приехал не по правилам! (Наверно, Русь так устроена, что в ней, от недостатка законов - все, кому не лень, наделенные какой-то властью, норовят вводить свои, - и вполне искренне удивляются, ежли кто-то сих законов не знает или не исполняет!). Прошло всего несколько дней по приезде, и губернатор псковский барон фон Адеркас прислал грозную бумагу в Михайловское, в которой выказывалось возмущение, что ссыльный (отставной) 10-го класса Пушкин А.С., прежде, чем затвориться в деревне не заехал к нему во Псков. Зачем? Среди распоряжений, письменных и устных, полученных им в Одессе при отъезде - вроде, ничего такого не значилось. Александр был огорчен и не скрывал. Не хватало еще одного доноса - чтоб быть послану, куда подале... С получением бумаги в доме воцарилось беспокойство... Странней всех вел себя отец. Он вообще был странный человек, и в некоторые минуты являл неожиданные черты. Сейчас в него вселилась смелость.
– Он ходил по дому, загадочно улыбаясь, и выражал всем видом, что, как глава семьи, принимает на себя ответственность в сложившихся обстоятельствах. Иногда напевал что-то под нос, вроде: "Противен мне род Пушкиных мятежный!.." - на мотив "Фрейшюца". Александру он сказал прилюдно, что, как дворянин древнего роду, несомненно сыщет в себе силы защитить родного сына. "Вообще-то, Борис Антонович слывет порядочным человеком!" - говорил он вдруг успокоительно - верный обыкновению именовать высоких особ по имени-отчеству для-ради мысленного сужения дистанции... А Надежду Осиповну эта его нежданная храбрость всегда пугала. Она вспоминала свои вины, хотя их, признаться, было не много... Храбрея, муж становился красив - породистый лев. Кстати, его брат родной Базиль, известный поэт, в свое время, развелся и сменил жену на дворовую девку! Обычно средь таких мыслей Надежда Осиповна старалась меньше мелькать по дому в старом капоре, с повязкой на лбу (вечная мигрень) и в засаленном халате. Ольга смотрела мрачно - и после обеда сбежала в Тригорское поплакаться подружкам. Лев бродил в одиночестве, временами задумывался - но потом улыбался чему-то и насвистывал: он был молод, девки были в полях - и делать ему было решительно нечего.
В общем... на следующий день или через день от силы - возок, запряженный тремя чалыми небойкими михайловскими лошадками, катил по дороге на Псков. Ехали двое - отец и сын. Верх был отнят, светило солнце. Пахло догорающим или уже перегоревшим летом... Дорога бежала полями, в которых шла вовсю уборка, лугами, где свирепствовал сенокос и рядами передвигались косцы, словно воинская цепь - свистели свежезаточенные косы, и крепконогие девки в цветных прожженных солнцем платках лихо скирдовали сено, подоткнувши юбки. Косари застывали порой - вослед барской повозке, вздевая в небо косы: древко - в землю, лезвие над головой - картинная рама живописи, какая возникнет в России уже после Александра: малые голландцы избяной деревенской Руси... вдоль яблоневых садов, сбегавших прямо к дороге, и россыпей яблок - розовато-красных, налитых псковских яблок свисавших, переваливаясь через редкозубые, покосившиеся, серые заборы. Потом въезжаешь в лес - и выезжаешь из леса, кони храпят, ощущая, как люди, тревожное дыхание дебрей... Леса - необыкновенно разнообразны: хвойный север перекрещивается чуть не с югом, во всяком разе - с юго-западом; мрачное сплетение узловатых ветвей, на каждом шагу являющее человеческие лики (лес, лешие), языческую дикость потопленных некогда русских богов... чащобы, манящие вглубь, в тесноту - суля встречу с бесами или с Бабой-ягой, или с обыденными волками... Понимаешь, почему - именно здесь, в этих краях, на смену Пану или деревенскому, бесстыжему и грубому, но все ж, с театральным изыском, аттическому Дионису (козья шкура на плечах - в зубах нежная виноградная гроздь) - пришли лешие и бабы-яги, простаки и плебеи.
Александр любил дорогу, и, вроде, привык к ней - слава Богу, успел проездиться по России, и, вместе с тем, дорога нагоняла непонятную грусть... Он сам не знал - почему. Вот на повороте, лицо крестьянина неужели он больше не увидит его?.. Это было как бы самой жизнью, ее промельком - и исчезновением. Его всегда смущала нищета вокруг. После южных краев - мазанок, беленых и светлых, во всяком случае, снаружи, после аккуратных ухоженных домиков немцев колонистов и цветных, хотя и драных цыганских шатров, родина на каждом шагу обдавала нищетой и затхлостью. И какая-то бесцветность... В цветное, хотя и поблекшее уже, пиршество лета вплеталось унылое серое человеческое жилье, серые заборы, серые лица, и серые одежды. Печальная страна! Он это ощущал уже в третий раз - в 17-м, когда впервые появился здесь после Лицея, - и в 19-м... когда приехал сюда один без родных и понял, что начался его путь по Руси. А теперь вот сейчас...
Возок был узким - о двух скамьях, и отец, и сын тряслись в нем визави - и оба старательно делали вид, что причина поездки их мало занимает.
– Но ты не волнуйся так уж!..
– кивнул отец ободряюще. Александр улыбнулся рассеянно. Его телега жизни сейчас катила под уклон, и он не хотел скрывать от себя сей мысли. Прекрасная нежная женщина представала перед ним - он улыбался ей, как сказке, и знал, что она стоит того, что случилось после... Правда, больше, верно, не увидит ее... Хотя... кто знает? Надежда умирала, но хотела жить.
Все мрачную тоску на душу мне наводит.
Далеко там луна в сиянии восходит...
Там воздух напоен вечерней теплотой...
– А это правда, что ты не веришь в Бога?
– Мысль, явно смущавшая Сергея Львовича - но которую он не решался до сих пор обозначить вслух.
– Кто вам сказал? Почему?..
– Не знаю. А как же... а это письмо?..
– Вы в самом деле так думаете?
– Александр рассмеялся.
– Ну, да. "Беру уроки афеизма..." Но брать уроки еще не значит - следовать им! Вы же сами, по-моему - ходили в вольтерьянцах?
– поддразнил он отца.
– А Вольтер был неверующим, как известно.
– То была его ошибка!
– сказал отец с важностью и поджал губки. Поскольку сын смолчал, он продолжил: - Все мы стали верующими после пожара московского.
– Но я его не видел - пожара! Я был в Лицее.
– И ты не бываешь у святого причастия?
– спросил отец подозрительно.
– Редко. Зачем?..
– Что значит - зачем?..
– Не знаю. Талдычить пьяному попу про свои душевные недуги...
– Почему обязательно - пьяному?.. Ты говоришь вовсе не ему!..
– А-а!.. Вы в это верите?.. Не люблю посредников - между мной и Господом. В любой религии. Я, лично, хотел бы обойтись без посредников!