Возвращение в Михайловское

Голлер Борис

Александр помедлил и сбежал к берегу.

– Вы прекрасны, - сказал он княгине Вере почти без стеснения.
– Вы прекрасны!..
– И ощутил, как под шляпой с полями - краснеют уши. Он был влюблен в нее сейчас, влюблен в мир женщин в свете южного солнца, открывавшийся ему сей миг в ее узких лодыжках и гордых икрах. Солнце клонилось ниже - и почти стекало по ее ногам.

– А меня вы совсем не хотите замечать?
– раздался чей-то голос сзади он поворотился к череде цветных зонтов над шезлонгами, и узрел ее. Не поверил, едва не отпрянул - как от призрака. Графиня Воронцова была под зонтом - совсем близко - шаг, два?.. А как же Белая Церковь, замок Браницких?

–

Вы уже приехали?
– спросил Александр - не слыша собственного голоса. В ее карих глазах, сейчас, при свете - казавшихся совсем светлыми - была жизнь. С которой он почти расстался, которой он не заслужил. У него кружилась голова. Он подошел...

– Милая, - сказал он без всякой робости, не заботясь о приличиях. Милая!..

Он уезжал, он прощался... Ему было нечего терять.

– Милая!
– и приник к руке на поручне шезлонга. Я сошел с ума. Вы сошли с ума. Спятивший мир смотрел на него, щурясь от солнца.

– Я сейчас приду к вам!
– крикнула им княгиня Вера - крик упал в пустоту, что внезапно окружила двоих.

"Они пришли вместе?" - успел подумать Александр.

– Я все знаю!..
– сказала графиня.
– Его ни в чем нельзя убедить! Мужья слишком упрямы. Вы это поймете - когда станете мужем. А может, напротив, перестанете понимать!..
– она улыбалась. В улыбке была печаль или что-то другое, еще более нежное и сладостное. Он не знал, что - но понял, они заодно.

– Милая!
– повторил он.
– Единственная, - и снова поцеловал ей руку. Я думал - уже не увижу!..
– Впервые говорил ей все, что думал. Впервые! Все-все!.. Зачем вы здесь?
– звучало где-то в глубине.

И ощутив, что сейчас он скажет и это - вообще все, о ней, о себе, и даже о ее муже - он умолк. Война за передел!.. В этой войне он проиграл!..

– Вы знаете Люстдорф, вы бывали там?..
– спросила она. Люстдорф!.. Зачем? Что сказать? Ах, нет, не бывал. И теперь уж вряд ли. При чем тут Люстдорф?

– А зря! Это - немецкая колония, там очень красиво!..

– В этом мире - красивы только вы!
– решился он...

– Да? А княгиня Вера? Вы переменчивы, мой друг. И несправедливы!..

Это был упрек. И это было ревниво... Упрек женщины, знающей себе цену... но кто в мире - может быть уверен до конца в себе? Было что-то горькое в ее словах. Горечь, тайна...

– Поезжайте!..
– сказала она.
– А то... может, долго не увидите!
– она смотрела как-то странно.
– Хоть завтра с утра. Вот, завтра с утра - и поезжайте. Потом вдруг не успеть!.. А лучше сегодня. Как вам нравится такая мысль?.. Сегодня, ввечеру. Берите извозчика. Остановитесь на ночлег у каких-нибудь тихих немцев... Где вас никто не знает!..

Он ждал в безмыслии. Полном. Ничего не понимая, не соображая...

– А завтра днем...
– она помедлила.
– Где-нибудь часа в два... выходите на берег. Ну, туда, куда прибывают экипажи!..

– И все?
– спросил он жалобно.

– И все. А что еще может быть?
– Княгиня даже пожала плечами. Ничего!
– Княгиня Вера, вы готовы?.. (Вера Вяземская подошла незаметно. То есть, может, кто-то и заметил - только не он.) И мне пора! Меня ждут!..

Он машинально потянулся губами к двум женским рукам - и не был уверен, какая чья... Они простились с ним и пошли. Он остался стоять, тупо глядя вслед. Две женские фигуры - две молнии в очах. Их фигуры покачивались в глазах вместе с зонтами. Он ничего не понимал, не знал главного. Что это было - ее слова? ...или игра воображения сыграла с ним злую штуку?.. Судьба. Что он мог ей дать?.. У него ничего не было. Александр Пушкин и дочь графов Браницких - бывших польских гетманов. Жена Воронцова, наместника. Война за передел? Но у него ничего не было. Разоряющиеся имения. Отец, который вечно жалеет денег. Ничего - кроме слов. Слова, слова... Он один знал их смысл - их звучание, их значение. Больше никому это было не нужно. Кроме нескольких... Избранников богов - или просто безумцев?..

Где-то в мозгу горела одна точка. И у нее было имя. Немецкое почему-то: Люстдорф! Еще вчера он не слышал о нем - или оно не несло для него никакого смысла.

V

Его Вечность была краткой - всего два часа. Ну, два десять, если точно. Он после не мог вспомнить - как она приехала. Как спрыгнула со ступеньки экипажа - в большой шляпе с полями и под густой вуалью. Сошла на берег. Он, наверно, подал ей руку, а сам отпустил экипаж... Не помнил. Как шли вдоль берега, кажется, молча - а после повернули к домам - где был один, который их ждал. Он перед тем снял комнату с отдельным входом и до ночи бродил по ней из угла в угол, пытаясь представить себе... А что он мог представить?

"Даниил видел сон и пророческие видения головы своей на ложе своем..."

Может, он ошибся? И это было не назначение свидания - а просто... Что - просто? Шутка? Разве так шутят? (Он сознавал свою неопытность.) А может, так принято шутить (или так приличествует) - в том кругу, где она была своей, а он еще не был своим и пока сторонен (слово "маргинал" "маргинальный" - не входило тогда в язык, коим он владел... Все равно! в том кругу он несомненно был пока - "маргинал"). Или просто хотела подарить ему счастье ожидания?.. Да-да!.. можно отдать жизнь - и за это счастье: ждать ее. Бесплодно? Кто сказал - бесплодно?.. А вдруг что-то помешает ей приехать? Конечно - что-то может помешать! Заботы, свет, муж... Их столько разделяло в мире! Он даже не помнил, как ждал на берегу - пока не возник вдали экипаж из Одессы. Черная точка - надвигаясь и вырастая. Долго: две жизни - три... Главное, чтобы это в самом деле - оказалась она! Покуда они шли, и входили, и невольно (раз или два) оглянулись - им никто не встретился. Немецкие дети играли во дворе - и даже не поглазели им вслед. Воспитанный народ, ничего не скажешь!
– не то, что...

Он не ждал, что все выйдет так просто! Что она поцелует его сама и прижмется на миг сама - будто оттаивая: привыкая. Желая убедиться - что это он и есть. И после быстро-быстро начнет раздеваться - не стесняясь... И даже не бросив для приличия: "Отвернитесь!" Словно это уже было - или могло быть. Будто, как он, считала минуты до встречи - а теперь... торопитесь! снам приходит конец, за ними - пустота, пробужденье. Он готов был закричать: "Нет! Так не может быть! Воистину! Так не мо-ожет!.."

Создатель спорил сперва с розоватым мрамором - верно, тем самым, что древние, не верившие в него греки добывали руками молчаливых рабов в мрачных каменоломнях на Кипре, неподалеку от города Пафос, где безумный скульптор Пигмалион сотворил свою Галатею - такой, что она могла ожить или была уже живой в камне. Из того мрамора были плечи и руки. "Волосы твои, как стадо коз, сходящих с Галаада..." Когда она отвернулась, чтоб вынуть гребни, как-то враз выпавшие из волос - и швырнуть их в груду белья и платья на кресле, и ноги стекли вниз, как два весла, спущенные на воду - и ушли, как в воду - в коврик на полу, где выцветшая Гретхен в белом порыжевшем чепчике все подливала из кувшина безвкусное немецкое молоко кому-то, кого не было видно... Живот был тоже чуть розовый и подрагивал на ходу.