Возвращение в Москву
Шрифт:
Я еще и не так могу! «А наша лодочка блатна-а-ая, а все плывет себе плывае-е-ет!» А вот ты… Ты далеко не жена декабриста, дитя мое! Юлька! Что же такое на свете делается?! Все было так хорошо, так сказочно. Потом где-то образовалась трещинка, и я все гадаю – где. И в трещинку просочилось – капля за каплей. А потом хлынуло. Хлынуло, закрутило…
– Не плачь, мамочка… – шмыгала носом Юлька, которая никогда не была плаксой. Разве что в детстве ревела – в корыстных целях. – Мамочка, не плачь. Ты же понимаешь, что Юрке писать я все равно не могу и не буду никогда. Что я ему напишу? Что во первых строках моего письма спешу сообщить, что все хорошо и прекрасно? А дальше будет еще лучше и прекрасней? И жду ответа, как соловей лета? Белая роза упала на грудь, миленький Юра, меня не забудь?
– Хлынуло, закрутило! – продолжала Елена Львовна, будто не слышала, и теребила салфетку. – Всё чужое! Все чужие! Все будто в масках! Прячутся, лгут. Будто стыдятся непотребства. …Один Левка – моя радость. Одному Левке можно верить. Иди к бабушке, мой львеночек!
– Ба! – сказал Левка. – Ба! – И от избытка родственных чувств и еще от того, что жить хорошо и чаще всего весело, запустил в заплаканную бабушку гремучим пластмассовым попугаем.
– Ах ты, шкодник, – бормотала Елена Львовна, отирая салфеткой с блузки итальянского маркизета, расшитого шелками, младенческие слюни. Попугай, понятно, был изгрызен и обильно обслюнявлен. – Мелкое хулиганье. Уголовник. Яблочко от яблоньки… «Граждане, послушайте ме-ня-а! Гоп со смыком – это буду я!..» Пойдешь гулять с бабушкой, Лев?
Левушка по ночам орал и колобродил лет до двух. Юлия не высыпалась, утомлена была чрезмерно и оттого стала болеть – то голова дурная, не поднять, то настроение с кипучими слезами, то затяжная злостная простуда – шалости иммунитета молодой матери. Тут как тут Елена Львовна приходила ей на подмогу. Елена Львовна, являясь в квартиру на Воробьевы горы, выкладывала из плетеной сумочки непременные гостинцы, гнала Юльку отсыпаться и отправлялась выгуливать Левушку, запасшись переводным дамским чтением. Сначала она недолго бродила, толкая новомодную, легонькую, на мягких рессорах, синенькую колясочку. А потом, сделав круг-другой и внушив себе, что слишком утомлена, усаживалась под лохматой липой на любимую зеленую скамейку, тщательно застелив газеткой голубиные неряшества. Затем она раскрывала очередной нетолстый романчик в бумажном переплете с непременным изображением томной парочки в элегантных или экзотических туалетах и на фоне подходящего к туалетам пейзажа и погружалась в мир фантазий.
В коляске-то маленький Левушка всегда спал. Спал и летом, и осенью, и особенно сладко зимою, в снег. Елене Львовне же, которой по причине неизбежных сезонных изменений в природе пришлось отказаться от чтения во время прогулок, первая Левушкина зима давалась тяжело.
– Вот ты спишь, – рассуждала она под заснеженным шиншилловым капюшоном, – спишь в тепле и уюте. И в памперсе этом своем замечательном, с оборочками. Лежишь себе полеживаешь, сны смотришь про Новый год и дуду сосешь. И растешь по часам. Вон какой гренадер вымахал! Десять килограммов живого весу, не меньше! А бабушка, вместо того чтобы под красиво наряженной елкой флиртовать в платье от… от Диора, скажем… Скажем, где-нибудь на о-очень светском балу или хотя бы, на худой конец, на утреннике для заслуженных старперов в Кремлевском Дворце съездов, тащит твою многоуважаемую карету по сугробам, как ломовая лошадь. Как биндюг, как бельгийский тяжеловоз. Думаешь, Левка, ради бабушки кто-нибудь сугробы уберет? Не-ет, не уберет. Будет ждать, когда само растает. И памперса, между прочим, бабушке не полагается, ни с оборочками, ни без – неприлично бабушке. А уж чтобы книжку почитать, так и помыслить страшно! Я тебе, Левка, не Снегурочка, чтобы в сугроб садиться, да! Моему подвижничеству есть предел! И завтра по сугробам тебя будет выгуливать родная мать. А я, молодая и привлекательная, пойду хвостом крутить по театрам и ресторанам. Самый-то сезон, чтоб ты знал.
Но завтра, и послезавтра, и каждый день тишина в огромной пустой квартире на Котельнической набережной представлялась невыносимой, а «хвостом крутить» в местах скопления светской публики на самом-то деле не было никакого настроения, поэтому Елена Львовна торопливо одевалась, подхватывала свою самую поместительную сумку и неслась в такси на Воробьевы горы. По пути несколько раз останавливала машину и сорила деньгами, выбирая фрукты пороскошнее и скупая красочную, писклявую, мигающую и тарахтящую ерунду, которая могла вызвать интерес у Левушки, и врывалась в Юлькин тускловатый дом ракетой из фейерверка. Сбрасывала манто и сапожки, обувала свои личные тапки, почему-то огромные, как снегоступы, и, шаркая, семенила к манежику внука.
– Привет! – голосила она. – Как поживают наши глазки? Умывались сегодня? А пальчики? А зачем это мы пальчики жуем? Бабушка грушу привезла! Во-от такую! Желтую. Давай-ка грушу пожуем вместо пальчиков. И – гулять. По слякоти. По морям, нынче здесь, завтра там. Авось не потонем. «А наша лодочка блатна-ая…» Сугробы-то растаяли. Не зима, а очередная климатическая невнятица.
К лету, и уж подавно к осени, Левушку коляска перестала устраивать – он желал ходить сам. Так желал и так настаивал на своем, что довел Елену Львовну до унижения ее барского достоинства: она купила кроссовки, потому что угнаться за Левкой на каблуках было невозможно. И предугадать направление, которое он выберет для побега, тоже представлялось задачей невыполнимой. Выход был только один – держаться рядом с Левушкой – на рысях – и в случае его криминальных поползновений, например, если ему приспичит вдруг изучить содержимое уличной урны или понесет на проезжую часть, хватать за лямки его комбинезончика. Левушка этого терпеть не мог и тут же закатывал грандиозный скандал.
Но Елена Львовна стала к тому времени закаленной бабушкой, и скандалы ее не могли напугать.
– Ха! – говорила она. – Я тебя поймала, Лев! – И с некоторым усилием приподнимала его за лямки, как сумку. – А теперь ты попробуй-ка, поймай меня, шуструю козочку, старую московскую студенточку. Ты даже рок-н-ролл сплясать не умеешь, а туда же – козочек ловить. Не поймаешь! Не поймаешь!
Елена Львовна коварным образом заманивала набегавшегося и подуставшего Левку в коляску, вручала ему бутылочку с питьем и ждала, когда он задремлет, напившись соку. Сонного она везла его к зеленой скамейке под свою любимую липу, все больше желтевшую что ни день, везла, укачивая и причитая:
– На какие жертвы мне приходится идти ради тебя, несносного мальчишки! Я тебе что, хиппи, в этаких кедах ходить? Даже если они называются «Пума»? И с рюкзаком! С рюкзаком только тетя Ритуся ходит, которую ты ни разу не видел. Меня за бандитку примут! За гангстершу. Кеды, просторные штаны и куртка из парусины, даром что фирменной, черные очки, платок до бровей, будь он трижды английский, рюкзак, а в рюкзаке… автомат. Видел бы меня Микуша! Он бы сказал: «Еленочка! Боюсь, ты никогда не устанешь быть молоденькой и взбалмошной! Боюсь, уведет тебя какой-нибудь недобитый гусар, какой-нибудь ле гран амант из французского посольства». Ну, здесь ты ошибаешься, Микуша. Никогда я не была особо взбалмошной. Так, в меру. Я была, конечно, очень хорошенькой, но разумной. Разумной и расчетливой ставропольской интриганкой. А не была бы, тебе не довелось бы на мне жениться. А цену гран амантам я узнала еще в ранней молодости. Как-то сразу поняла, посмотрев на чужих амантов, что ни хрена они не стоят. Дешевы, как пластмасса. И мозгов никаких. Жизненных перспектив, стало быть, тоже. А манеры! Фу! Как у… у засахаренных козлов. Левка, ты спишь? Ну, слава богу.
Она ставила коляску со спящим внуком рядышком с зеленой скамейкой, усыпанной липовым осенним золотом, расстилала припасенную загодя газетку, усаживалась, вытягивала уставшие ноги и раскрывала свою изящную сумку-рюкзачок, где находился, конечно же, не автомат никакой, а очередной романчик. Легонький романчик с любовью, амнезией, роковыми совпадениями и несовпадениями, коварными изменниками, прозорливыми гадалками, дуэлями над обрывом, наказанием коварных изменников, с богатством таинственного происхождения, свалившемся как снег на голову, и со счастливым завершением. В общем, все, как должно было бы случаться в жизни, если бы была на свете справедливость.