Возвращение в Москву
Шрифт:
– Очень правдоподобно, – бормотала Елена Львовна. – Очень правдоподобно, – бормотала она однажды, подбираясь к концу книжицы. Светило солнышко сквозь золотые липовые кружева, светило почти совсем по-летнему, вопреки октябрю. Все напоминало о прошлой осени, и Левка вроде бы спал, и оставались считаные страницы – самый смак, развязка, которой она ждала с нетерпением, с замиранием сердца. Минуты счастья наступили для Елены Львовны, и она в упоении бормотала: – Очень даже правдоподобно.
Все как у людей. Он – благородный умник, а она – благородная дура. Вот сию минуту они наконец обвенчаются, а еще через пару страниц заведут детей. Какими, интересно, у них будут дети? Благородными полоумными или
Елена Львовна обернулась к сидящей на другом краю скамейки женщине, так как ей послышалось, что та сделала некое замечание по поводу комментария Елены Львовны к прочитанному. До сего момента Елена Львовна игнорировала свою соседку, поскольку на той была уж совсем дешевая курточка с высоким воротником, поднятым до ушей, поношенные ботиночки на шнурках, обвислая юбка из драпа «в елочку» и черный сиротский беретик, надвинутый на брови по моде доживающего свой век рижского журнала «Силуэт». Сумка из поддельной кожи облезла по углам, обнажая нитяную основу, а солнечные очки происходили отнюдь не от Гуччи, но штампованы были из дешевой отечественной пластмассы, ломкой и тусклой. Очки, можно не сомневаться, призваны были прикрывать густую синеву вокруг глаз, свидетельствующую о тяжелых личных обстоятельствах. Впрочем, пудра не осыпалась со щек на темный воротник курточки, а помада на губах лежала довольно ровно, хотя, судя по невразумительному оттенку, происхождение имела отечественное.
Все это Елена Львовна успела заметить краем своего опытного глаза, когда «мадам Барахолка», как она с ходу определила сущность присевшей рядом с ней бедняжки, еще только подошла к скамейке. Елене Львовне бедно одетая дамочка была неинтересна. Она лишь про себя пожалела о том, что скамейка не ее личная, а общественная, но с этим-то, увы, ничего нельзя было поделать.
Но теперь «мадам Барахолка», кажется, что-то произнесла, и Елена Львовна, отвлекшись от чтения, переспросила:
– А?
– У вас сейчас кавалер сбежит, – сообщила «мадам». – Ловите его, пока не поздно. Такой славный… Сильненький.
Надо же, глазки светлые при темных волосках, – рассуждала «мадам» тусклым голосом, усталым и потусторонним, таким, будто посетила ее сильная мигрень. – Сколько ему? Года полтора? Нет, пожалуй, меньше. Просто крупный.
– А? – все никак не могла вернуться в действительность Елена Львовна. – Полтора чего?
– Да держите же! Он сейчас опрокинет коляску! – обеспокоенно воскликнула «мадам».
– Опрокинет? Кто и что опрокинет? – переполошилась и завертела головой Елена Львовна и даже взглянула наверх – как бы не упало что с дерева, мало ли. – Левка! Ах ты, поросенок! Проснулся, мое солнышко! Может быть, еще посидишь в своей карете, пока бабушка дочитает? – И Левке вручен был банан, а также красно-зеленая резиновая пискля.
– Ах, спасибо вам большое! – обернулась счастливая бабушка к «мадам», сжимая руки на груди, чтобы подчеркнуть, насколько она благодарна. И защебетала, поблескивая черными зеркальцами очков, тоном подчеркнуто светским, очевидно чуждым «мадам Барахолке», чтобы указать той ее истинное место. – Вы так вовремя привлекли мое внимание! Я так зачиталась, будто бы улетела. Эти дети, знаете ли… Если бы не вы, моя дорогая…
Однако обнаружилось, что женщина, вместо того чтобы принимать благодарность, опустив плечики и прижав к боку нищенскую сумку, торопливо и чуть не вприпрыжку удаляется по листопадному бульвару. Худенький черный силуэт на фоне летящего золота и мутно-серебристой городской дымки. Импрессионисты бы оценили живописность момента.
Первой мыслью Елены Львовны была мысль о том, что дамочка вовсе не дамочка, а хитрая воровка. Она оглянулась
Потом что-то такое случилось. Должно быть, переводил дух ветерок, кружащий мертвые листья. И когда все улеглось на мгновение, перестало рябить и кружиться, даль прояснилась, черный удаляющийся силуэт стал вдруг узнаваем, походка оказалась такой знакомой.
Елена Львовна не поверила своим глазам, захлебнулась вздохом и вдруг заголосила, завизжала, как пожарная сирена:
– Ирэн!!! Ирка! Я тебя убью, заразу! Ирочка! Постой! Ты же ничего не знаешь! Я же не могу спасти всех одна!!!
Но пока Елена Львовна в панике металась у скамейки, хваталась за перекладину коляски, путалась в лямках рюкзачка, роняла десять раз и поднимала дорогой ее сердцу зонтик и неуверенно всхлипывала в сомнении, не разрыдаться ли посреди Москвы, Ирина Владимировна была уже вне досягаемости. Ирина Владимировна уже катила на скорости в тряском маршрутном такси в сторону Павелецкого вокзала. А там, в камере хранения, ждала ее дорожная сумка, в которую уложено было только самое необходимое. Ее прогулка по Москве была прощальной, и Воробьевы горы стали последним этапом этой долгой прогулки. Теперешнее расставание с Москвою стало для нее тяжким, словно похороны.
Ноги у Ирины Владимировны гудели, душа была истерзана, разум в смятении. «Я опять уезжаю. Я всегда уезжаю отсюда. И нет надежды, что вернусь», – маялась Ирина Владимировна. Москва всегда предавала и выталкивала ее, и ей следовало это понять уже много лет назад, в самый первый раз, когда уплывал назад длинный вокзальный перрон, и бодрящая московская пестрядь тускнела по мере удаления. А мечты и воспоминания… А мечты и воспоминания следовало выжечь каленым железом. Следовало извести московский яд в крови, но не замораживать его в запас, чтобы употреблять ежедневно по капле – годами.
Ирина Владимировна, сломленная, униженная, возвращалась к мужу в Генералово, слабо надеясь, что не убьет его своим возвращением. Елену Львовну под очками и низко повязанным платком она, погруженная в размышления о горькой своей участи, узнала в самый последний момент – по театральности жестов, предназначенных у той для людей незнакомых, чаще для простолюдинов. Узнала, испугалась и бежала в стыдобе, бежала, невольно страшась новостей, несмотря на то что понимала, как много ей придется предполагать, додумывать и достраивать самой. Но к такого рода построениям она уже привыкла за те два с лишним года, которые провела при Валентине Московцеве. Который в один прекрасный момент заявил, что больше не намерен терпеть ее общество и отправлялась бы она… по известному адресу – в родную деревню, к своему благоверному.
Хроника моего возвращения
Серые дождички, осень, и год прошел с момента нашего с Юлькой воссоединения. Я пытаюсь вспоминать минувшую весну, вызвать в памяти безумство весенних запахов, свежесть проснувшейся воды, проясненную небесную высоту – всю светлую атрибутику, всю знаковость весны, но без толку. Не вспоминается. Будто стена, а по ней – колючая проволока. Будто не жил этой весною, а листал глянцевые страницы, через одну, через пять, а потом отбросил и забыл. Никчемные встречи, фарфоровые улыбки, променады по коврам, блеск ювелирного золота, ритуал аперитивов, водевили чужих разводов и семейных склок, хвостатые сплетни, сюсюканье, поцелуйчики, такие звонкие, будто родственные…