Возвращение в Москву
Шрифт:
Из туалета Юрий Алексеевич постыдно бежал, не заходя в кафетерий, где Юлия с видом королевственным укрощала местную разболтанную обслугу, делая заказ. Мальчик-бармен с перепугу отбросил плеер, и наушники теперь свисали на проводах с барной стойки. Девочка-официантка, затушив сигарету, рвала карандашиком салфетку, безуспешно пытаясь записать, что заказывали. На салфетке записывала, поскольку положенный по должности блокнотик в кармане фартучка так и не отыскался, так напугана была пигалица.
Юлия Михайловна была столь великолепна, столь звездна, что затмила своими лучами все окружающее. Она не видела Юрия, стояла к нему спиной. Он вылетел из мотеля, перебежал шоссе чуть не под самыми колесами порожнего грузовика, грохотавшего раздолбанным кузовом. Замахал рукой. Грузовик был знакомый, генераловский, возил все что угодно по случаю в Тетерин и из Тетерина в Генералово, а также телят и коров на смерть.
– Что ж ты, ё-кэ-лэ-мэ-нэ, под колеса сигаешь, гад! – заорал шофер, резко затормозив. – Под статью меня подводишь, ё-кэ-лэ-мэ-нэ! Вот монтировки не пробовал? Сейчас обеспечу, поучу, сволочь такая!
– Сергей! Ну прости! – уговаривал Юрий Алексеевич. – Если б я тебя не поймал, мне бы до Генералова пешком до утра идти. Автобус-то уже не ходит. Так уж случилось. Подвези, а?
– Юрий Лексеич? – удивился Серега, узнав своего бывшего учителя. – Ну вы фокусник! Меня чуть инфаркт не хватил, когда вы… А если б я монтировкой, не глядя? В темноте-то? Вот был бы случай! Да садитесь, залезайте, чего уж. У меня завтра отгул, так я вот к Лариске ночевать. Лариска, это которая Кукушкина из нашего класса… Ух, ты! Какая… фря!
– Поехали быстрее, – торопил Юрий Алексеевич, прячась за Серегу. Серега резко газанул, не отводя взгляда от Юлии Михайловны, стоящей у стеклянной двери мотеля. Смотрела она, казалось, прямо на Серегу. Но Юрий Алексеевич понял, что был замечен, и устыдился, понимая, что никогда в жизни еще не проявлял такого малодушия. В глазах Юлии он, конечно же, упал ниже некуда.
– Такие, значит, приключения в дороге бывают… – начал Серега, сглотнув слюни. – Видели, Юрий Лексеич, как смотрела? Знает, что шофера кое-что могут. Я б такую подобрал и отделал бы к обоюдному удовольствию прямо в кабине. Такая ни за что не будет жаться, попой вертеть и парфюмерию с галантереей разводить. С такой сразу все ясно и лифчик долой. А потом хоть гуд бай навсегда и поминай как звали. Это вам не Лариска Кукушкина, прынцесса из ларька.
Юрию Алексеевичу очень хотелось угомонить Серегу той самой монтировкой, но как бы он тогда доехал до дому? Поэтому Юрий Алексеевич молчал и казнился, для чего поводов накопилось множество, и, если учитывать Серегу, они все прибывали, поводы эти. Снежным комом.
Дом встретил Юрия Алексеевича будто чужой. Все свое убожество обнажил перед ним дом. Уборная под лестницей на чердак, рядом пластмассовый рукомойник и ведро под криво висящей раковиной – все удобства. На кухне – помятые и облупившиеся кастрюльки, тарелки в давних черных трещинах, чайник, помнивший бабушку Нину Ивановну, когда была она еще в силах гонять шалаву Людку. Клеенка на столе изрезана и потеряла рисунок. Ирочкины тюлевые занавесочки и половики расползаются, книжная полка рассохлась и вот-вот рухнет, стол и стулья колченоги. Диван продавлен и обшарпан, кровать провисла сеткой чуть не до пола. Пол просел к печке, потолок закопчен. Обои… Глаза бы не смотрели. Еще Ирочка клеила. Вот, оказывается, какой у него дом. А он и не замечал как-то до сих пор. И совсем рядом, не более чем в часе езды, сияющие чудеса. Чудеса? Нет, вовсе и не чудеса, никто им не удивляется, такие «чудеса» давно уж в порядке вещей, ей-богу. А все это… Всего этого убожества не должно существовать.
И Юрий Алексеевич устроил войну, разгром, светопреставление. Посуда летела об стенку, клеенка рвалась в клочья, расхристанные книги грудой обмирали на полу, предчувствуя костер, зеркало было убито, чтоб неповадно ему было являть Юрию Алексеевичу его отвратительную бородатость. Пыльный тюльчик сорван и скомкан, самый хлипкий стул сам по себе вдруг обморочно развалился, не дожидаясь, когда им грохнут об пол. Под горячую руку попала и Людка.
– Юрочка, – явилась она, – шампанское-то бабы Татьяниной самогонкой запивать грех, оказывается, большой. Сама баба Татьяна так говорит, и Савка мой тоже. Такая головная боль в наказание, и сердце прыгает… Пожалей бывшую супругу, выдели на поправочку, Юрочка.
Юрочка и выделил на поправочку – по ненавистной физиономии. Людка завыла, что ее обижают.
Стыдоба. Не жизнь. В Генераловку, вслед за Ирочкой. Да обмелела Генераловка, как нарочно.
Юрий Алексеевич до утра просидел на крыльце, обхватив руками голову. Мыслей не было никаких, один стыд выедал сердце. Утром он, насколько это было возможно, навел порядок, сбрил бороду, напился чаю и отправился в Тетерин искать места учителя. По дороге вспомнил, что ведь сын у него. И отца не знает.
Юлия Михайловна после неожиданной и такой неприятно прозаической встречи с бывшим супругом никак не могла избавиться от горечи душевной, от сердечной оскомины. Очень ей было не по себе. И только в самолете разобралась она, что горечь-то, оскомина-то, пожалуй, не столько ядовитая, сколько лекарственная. И если бы Юрий проявил хотя бы толику сентиментальности, если бы принялся размазывать воспоминания приторным вареньем, если бы глядел на нее восторженным телком, готовым все простить за одно лишь пожатие руки да мимолетный поцелуйчик, если бы выпытывал о сыне, о котором Юлия проговорилась, раздражившись, то… То все бы пропало. Она бы утвердилась в презрении к нему, пожалела бы убогонького, одарила этим самым поцелуйчиком на прощание и продолжала бы жить как живется, блистать, богатеть, немножко властвовать, немножко вспоминать.
Юрка, однако, смотрел разве что не свысока. И глаза его были не в ласковой телячьей поволоке, а в красных прожилках – то ли от выпитого накануне, то ли от пыли и яркого солнца. Ветерок трепал давно не стриженные волосы, а борода его… Борода была просто невозможная, отвратительная, дикая. Много воли взял Юрий Алексеевич – дикую бороду, представьте, отрастил. И нисколько дикой бородой не конфузится – аборигенствует, гордец.
Не конфузится… Все вранье и театр! Не сдержался, притвора, и сбежал. Он сбежал – это здорово. Это значит, что следует подумать о продолжении. Пусть горечь и оскомина сердечная, но все не прежнее коматозное оцепенение и пугающие сны. Бывает же, бывает же и так, что жертва преступления после многолетней комы приходит в себя и опознает преступника? И преступник несет наказание. Пора, пора начинать жизнь заново. Столько порченых лет…
Одним словом, Юлия Михайловна по возвращении в Москву решила выяснить отношения с нынешним своим мужем, с Виктором, благо Левушка вырос и в отъезде – в безопасности. В каком ключе вести разговор, она совершенно не представляла и побаивалась, разумеется, довольно сильно, так как отдавала себе отчет в том, что объяснение, которое она задумала, ничем хорошим кончиться не может. Но оставлять все как есть после встречи с косматым-бородатым Юркой никак не получалось.
Виктора она застала дома, и пребывал он в состоянии промежуточном, между небом и землею, так сказать. Это означало, что скоро ему понадобится «стимулятор», как называл он нынче свое зелье, заметив однажды, что Юлия давно уже не верит в его «диабет». Промежуточное состояние предполагало сентиментальность, высокую меланхолию и усталую, бессильную эротичность. Это было неплохо для того, чтобы начать разговор, но не упустить бы адов момент, когда нахлынет на него раздражительность, нахлынет внезапно, будто разобьется склянка с серной кислотой, и тут же густо полетят опасные осколки и жгучие брызги абсурдных оскорблений. Не упустить бы адов момент и защититься бы. Но как? Этому Юлия Михайловна так и не смогла научиться за долгие годы сожительства с Виктором. Тем не менее она решила не откладывать объяснений и, стерпев приветственные объятия и ничего не обещающий, хотя и долгий, поцелуй, сообщила: