Возвращение в Москву
Шрифт:
Мельником был некто Букал, нелюдимый отшельник. Что за Букал такой? Что за прозвание? Прозвание по делам его мельничным или еще каким таинственным, о которых не к ночи бы, пусть и святой ночи. Но, с другой-то стороны, в традиции рождественской ночи отдавать дань чертовщине.
…Ночь. Здешнее Рождество. Пуховый снег, синий в ночи. Золотой свет в окошках, свечи, горячий тает воск. Веселые коняшки, высокие санки, колокольчики, каждый второй прохожий – Санта-Клаус с яблочным румянцем над приклеенной ватной бородой и в ярком колпаке. Елки в каждой витрине, искусственная елка посреди круглого катка, лампочки мигают, серебряный дождь из фольги, конфетти, девочки в коротких шубках на коньках, старомодный вальс. Горячий глинтвейн кружками, жареные колбаски, мягчайший хлеб, пуховый, как снег. Я в смирении. Грею руки о кружку. Слушаю смех. Умилиться бы, но всегда со мною грязь московская…
Букалищем именовали поток под колесом, что и крутил колесо, перебирая заросшие зеленой тиной ступицы. Букалище – место нечистое, излюбленное чертовней и водяными. «И кто бо не весть бесов, в омутах и букалищах живущих?» И мельница, стало быть, «лукавых жилище». Мельнику, хочешь не хочешь, приходилось с нечистью дружить, чтобы не огрести гадостей. Положено было мельнику приносить жертвы мокрым соседям, заключать с ними соглашения, принимать со всем почтением у себя, а также, чтобы не обижались, иногда пользоваться их гостеприимством. Мельники слыли колдунами не просто так. Перенимали ворожбу у водяных бесов. А как же иначе? С кем поведешься, от того и наберешься.
И вот потомок бесогодного Велеса великий князь Данило Иоаннович «в 6-е лето на хижине в Букалове заложи град и нарекоша имя ему Москва». Понимай как хочешь этого князя. Все одно к одному. Чародейский город, «лютый в людех» город. И вправду лютый, не для людей, для бесов учрежденный. Но люди-то где только не живут! И в пустынях, и в болотах, и при букалище. Живучее племя и плодовитое, особенно плодовитое перед мором или еще каким несчастливым событием. События боялись, но множились.
Трясения земли особенно боялись на Москве, потому что, разверзнись под ней бездонные полости, на которых стоит, и нет Москвы. Когда-то понимали природные наказания правильно, именно как наказания, и, убоявшись, вспоминали о душе. Так, кое-кто вспоминал, но хоть кое-кто. «Земля от создания укрепленная и неподвижная повелением Божиим ныне движется, от грехов наших колеблется, беззакония нашего вынести не может». А ведь многотерпеливая. Сие в тринадцатом веке писалось свидетелем землетрясения епископом владимирским Серпионом.
Через примерно двести лет летописец свидетельствовал: «В 6 час нощи тоя потрясеся град Москва, Кремль и посад весь и храми колебавшееся». Позднее, лет через тридцать, снова случился «трус в граде Москве», и рухнула церковь Пресвятой Богородицы. А неча было город закладывать на бесовском месте, скажу я, задним умом крепок.
Много раз случалось, что сами по себе начинали звонить колокола. И уж понимали, что Москву раскачивают себе на забаву бесы, заточенные в бездонных известковых полостях, а также те тысячи покойников, что были туда, в подземелья, сброшены во время чумного мора и холеры, а не погребены по христианскому обряду. Может, на забаву раскачивают, а может, наружу хотят. Кто их, бесов да неупокоенных, знает?
Еще об одном московском землетрясении свидетельствует Карамзин, но к веку девятнадцатому, прагматическому и просвещенному, уж забыли о том, что просто так, только лишь из-за тектонических случайностей, земля не качается, погреба не трескаются и провалы посреди мостовых не образуются. И если вдруг начинают раскачиваться люстры, стол с горящими свечами в шандале едет прочь от стены, а двери хлопают, никто не примет сие за предупреждающий знак, а назовут землетрясением, поудивляются и переживут.
И бесам, должно быть, стало неинтересно. Землю московскую они трясли все слабее. В двадцатом веке не землетрясения были, а недоразумения. Но, может, бесовня примеривалась, силы берегла…
– What about your summer holidays, my dear friends? – спросил Юрий Алексеевич Мареев, учитель английского языка, он же классный руководитель. Спросил в последний день перед летними каникулами, да и вообще в последний раз спросил – генераловская школа закрывалась навсегда. – What about your plans? Who wants to tell us? In English, please!
Восьмой класс сонно молчал. Муха жужжала по стеклу, измучилась жужжать и свалилась на подоконник. С тихим шуршанием упали чешуйки старой побелки с потолка и рассыпались в пыль. Заглохший сад за окном замер, словно мучился неизвестностью. Редкие облака приклеились бельмами к далекой синеве. Май в этом году был засушлив, скуп на цветение, пылил по дорогам. Генераловка обмелела, стала мутной, илистой и будто бы замерла на месте, заросла камышом по заводям, а местами – почти до середины течения, намереваясь превратиться в болото.
Диких уток развелось по камышам, и на них охотились, просто-напросто ловили большими рыбацкими сачками. Собирали и мелкие утиные яйца – пекли эту гадость. Надобности в том никакой не было, но такое появилось в Генералове поголовное увлечение. Пестрая скорлупа, косточки и серые утиные перья засыпали поселок. У пяти-шестилеток завелась мода украшать себя перьями. Собаки и кошки жрали утиные потроха и болели от утиных паразитов. Мухи, случалось, летали тучами и гудели заунывно, до зубной боли.
Генералово дичало, что ли. Заброшенных домов прибавлялось, заборы падали, их растаскивали на дрова. И везде-то крапива. Такая крапива! Вместо елок такую крапиву рубить. Только на что? Трепать на волокна и рубаху плести? Самое время юродствовать. Нет, правда что самое время учить отроков иностранному языку.
– Maybe you are going somewhere, – не унимался Юрий Алексеевич. – It's interesting to know.
– Любопытство сгубило кошку, – нахрюкал себе под нос в пробивающиеся усенки местный клоун Роберт Нелепский, Робик, дважды второгодник и сын одноклассника Юрия Алексеевича Мареева Тимона Нелепского. Робик был не в пример многим пристойно приодет папашиными стараниями, потому что неугомонный Тимон подвязался все больше в Тетерине на торговых работах и мог себе позволить покупать своему оболтусу приличное барахло.
В Генералове работы не было, колхоз давно сдох. Кто не совсем ленивый, возился со скотиной. А так кормились своей картошкой, самогонку гнали, чтоб не покупать дорогое пойло, разлитое чуть не в хрусталь, что продавалось нынче в сельпо и в ларьке у железнодорожной станции. Хлеб зачем-то запасали мешками, и он черствел – так и жевали, черствый. И еще уток ловили по камышам, да.
– Кош-ку… – скучно повторил Робик и заткнулся, поведя сонным взором. Никто даже не улыбнулся. Выходки его давно всем прискучили.