Возвращение Заратустры
Шрифт:
Однажды хозяин дома, в котором жил Заратустра, приступил к нему и сказал:
“Ты учишь, что зла нет. Поэтому скажи мне, сколько раз прощать брату моему, делающему мне плохо? До семижды ли семидесяти раз?”
Заратустра ответил:
“Уже то выдаёт в тебе пустившего в дом свой Заратустру, что ты аккуратен в словах. Не говоришь ты: зло, ибо зла нет. Не говоришь также: неприятность, ибо признал бы свою ограниченность. Также не говоришь: грех, ибо кто есть Заратустра, чтобы учить о грехе и святости?
О каком прощении ты хочешь знать? Об извинении ли? — но о нём, равно как и о вине, пусть знают судьи. О милости ли? — о ней, равно как и о гневе, пусть ведают цари.
Впрочем, сам-то ты знаешь, что для тебя значит прощать, иначе не спрашивал бы: “сколько?”, но: “как?” Итак, ты уже прощал.
Но каково же при этом твоё прощение, что брат твой делает тебе плохо ещё и ещё и до семижды семидесяти раз?
Некогда учил Заратустра: “Если у вас есть враг, то не платите ему добром за зло, потому что это пристыдит его. Но докажите ему, что он сделал вам добро”.
Ныне говорю: сперва докажи это самому себе. Докажи — ибо зла нет не только вообще, но и всякий отдельный раз.
И насколько ты сам в это веришь, настолько брат твой ставит перед тобой задачу, а вовсе не делает тебе плохо. За что ж его ещё и прощать? За задачу ли?
Но прощение до семижды семидесяти раз нужно не брату твоему — оно нужно тебе. Какова же при этом твоя задача, и в чём ты себя упражняешь?
Упражняешься ли во всепрощении? Да. Упражняешься ли в долготерпении? Пожалуй. Упражняешься ли в том, как переносить плохое? Истинно, так!
Но мир твой при этом становится всё более и более плох. Говорю тебе: упражняйся том, как переносить хорошее, и мир твой станет хорош.
Некогда было сказано: око за око, зуб за зуб. Позже сказано было: не противься злому. Оба этих речения сходятся в одном: зло есть.
Но швы! Помни о швах, наложенных прозектором на труп, и помня так, помни и другое: зла нет. Что бы ещё в мире могло теперь требовать прощения?
Впрочем, учивший прощать был непрост — вовсе не прощать он учил, но выживать.
И если ты, прощая брату твоему, по слову учившего прощать жив, то брат твой, делающий тебе плохо до семижды семидесяти раз — не умер ли он?
Да — но и ты с ним вместе. Ибо что есть смерть как не отсутствие обратной связи?
Но вот и ещё вопрос. Хорошо ли брату твоему от того, что он, как ты говоришь, делает тебе плохо? Впрочем, он, равно как и ты, испытывает лучшее из доступного.
Поэтому говорю тебе: что бы ни делал твой брат и что бы ни делал ты, пойми прежде, есть ли из вас двоих тот, кому это не нравится. И если есть — пусть, что делает, делает лучше.
Но вот и ещё вопрос. Что сам ты делаешь для того и как сам ты способствуешь тому, чтобы брат твой сделал тебе плохое? И не есть ли твоё прощение красивое следствие твоей провокации? Однако и провокация есть благо и следствие благого намерения.
Пожалуй, и прощение есть благо и следствие благого намерения. Но прощает тот, кто не знает лучшего, и говорящий: я тебя прощаю — говорит: ты сделал зло.
Воистину, простить значит упростить! Ибо как же просто становится жить, когда в мире есть зло! И прощать во все времена было проще, чем понимать.
Итак иди и пойми брата твоего и пойми до семижды семидесяти раз, и благо тебе, если всякий раз поймёшь ты в нём нечто новое. Впрочем, пойми и врага”.
Так говорил Заратустра.
О цели и конце жизни
“Я, как всякая жизнь и живая душа, есмь лишь движения и обратные связи. Кружево связей, вяжущих друг друга и самоё себя, кружево движений, самоё себя и друг друга движущих и всякую излучину их делающих всё более кривой и лукавой — вот что есмь я.
О, если бы я мог быть как камень, что есть белый цветом и прямой углами! — тогда бы я был. Но меня нет, как нет и всякого, кто не сделался ещё надгробием самому себе, как нет ни его, ни её, ни тебя. Воистину, мы суть движения и связи и кривизна.
Всякое из нас, сущее как движение и связь и кривизна, некогда остановится и развяжется и выпрямится. Имя этому: смерть.
Но смерть ждёт и всякую каплю дождя, взрастившую себя вокруг пылинки и низринувшую себя из тучи к тучной земле и водам её — и даже к морю. Много ли в том беды? — ведь капля рождается ещё и ещё!
О, если бы я мог быть как капля, как капля, что точит и камень! Ибо не сказано: точат, но: точит. Если бы я мог быть как капля, что есть одна во всём и всяком дожде и рождается вновь и вновь тысячами и тысячами! — тогда бы я был. Но меня нет, как нет и всякого, кто единожды родился и единожды умрёт и не сделался ещё бесконечным повтором самого себя. Воистину мы суть неповторимые — что нам все движения и связи и кривизна жизни, когда они уйдут вместе с нами навсегда?
Нет ли однако и в нас некой капли, что повторяла бы самоё себя и стала бы тем самым одна во всей и всякой жизни и живой душе?
Есть! — более того, целое море, и имя этому морю: род. Иные называют его кровью, иные же семенем, и были такие, что дали ему имя зародышевой плазмы.
Род есть древнейшее, и всякая капля и всякий ген его вечен. Вот, есть во мне вещество и салат, что бежит само по своим зубцам и зазубринам, отчего мышца моя сокращается. Не то же ли вещество и амёбу в микроскопе заставляет плясать её ложноножками? Да — и капля и ген им един.
Итак, в роду всякого Заратустры достаточно амёб и крыс и лобковых вшей.