Возвращённые метафизики: жизнеописания, эссе, стихотворения в прозе
Шрифт:
Воскрешение к смерти
«Carthaginem esse delendam» *9 . Эти слова, бывшие когда-то гневом Ваала или, как считает Флобер, криком зависти, вошли в хрестоматию упрямства. Ими восторгались современники, их осудили потомки. Но слова только предвещают, стать историей обрекают действия. Под гул легионов сенат распустил тогу, в которой прятал войну, гаруспик заколол жертвенную овцу. А потом были триремы в бухте Мегары, обманутые послы, отрезанные на тетивы волосы, щиты «черепахи», мечущиеся тени богов, дисциплина, сломившая и храбрость, и отчаянье, строчка Гомера, пророческие слёзы Сципиона, багряная луна над зиккуратом Танит и стёртые в пыль камни («omni murali lapid in pulverem cumminuto» -
9
Карфаген должен быть разрушен (лат.)
Весенним месяцем Марса Европа одолела Африку, потомки Энея - наследников Дидоны. Их кровавая тень мелькает у Аппиана, свидетельство остальных истребляет рок. Казалось, когти орлов навсегда растерзали финикийское гнездо. Но уже через столетие Страбон писал: «Сегодня Карфаген многолюден, как и любой город Ливии». Он дарит миру Тертуллиана, Августин преподаёт в нём риторику. Правда, ни «Апологетика», ни «О Граде Божьем» не отразили его улиц.
А спустя ещё пять столетий возмездие Гензериха привозит сюда все сокровища цезарей. Прокопий сообщает, что когда греки вновь овладели Карфагеном, крепость вандалов хранила несметные богатства («превышало всё, что когда-либо где-нибудь находили», - хвастливо восхищается он). Время, всесильное, как ночь, разбивается о древние стены, в их ворота стучится иная судьба. Ни захватившему их варвару, ни вернувшему их Империи византийцу, ни кривым саблям арабов не удаётся их срыть. Они претендуют на вечность и, кажется, никогда не исчезнут с лица земли. Идриси ещё в XII веке восторгается их арками, двадцатью четырьмя водохранилищами и акведуком «такой замечательной работы, которую только можно вообразить».
Но это - жизнь призрака, жизнь после жизни.
Уже крестоносцы Св. Людовика обнаружили в классических декорациях лишь выжженную пустыню и несколько чахлых олив. Говорят, что развалины города ещё служили бастионом испанскому монарху, а генуэзский адмирал грузил здесь камнями суда. Пизанцы до сих пор верят, что их собор - из карфагенского мрамора.
У истории свои законы, для неё Карфаген умер после слов Катона.
Синяя птица справедливости
Известная агада о заблудившихся в пустыне ставит вопрос: выпить остатки воды самому и дойти или, поделившись, погибнуть? Талмуд склоняет к первому решению. И действительно, нужно быть слепым, чтобы не видеть диктатуры выгоды, дарвиновская борьба оставляет этику отчаянию. «Из славы или прибыли выбери прибыль», - учит купца средневековая китайская песня, «обмани таможенника и, если нужно, друга», - декларирует она кодексом чести барыш. С тех пор, как место за городом, где шла торговля, дало имя «мещанству», захватившему мир, благородство перекочевало в мифы, а благодарность вызывает иронию. Зачем лицемерить, совесть, действительно, химера, биология - вне морали.
Мы не верим в прижизненное воздаяние, возврат Иову потерянного кажется нам неправдоподобным. «Ибо Ты воздаёшь каждому по делам его», - утверждает шестьдесят первый псалом. Но торжество справедливости - иллюзия. Жертвы, мученики, палачи, самозванцы, пророки перепутаны на земле картами засаленной колоды. Каждый школьник чествует Коперника, повторившего мысли Аристарха Самосского. Ванини, задолго до отцов эволюции предположившего наше происхождение от обезьян, ждал костёр инквизиции и могила забвения. Впрочем, его наблюдение с возрастом перестаёт быть откровением: под проницательным взглядом старости Божья искра меркнет, как фальшивая драгоценность, и в людях всё больше проступает их далёкий предок. «Хорошо, что человеческие слёзы не горят, - иронизирует восточный поэт XII века, - иначе бы их дым заволок небо и погасил солнце».
Жажда справедливости иррациональна, как вера в чудо. «Верую, потому что безумно» делает справедливость предметом религии, пытающейся объяснить необъяснимое. Стоики,
Но слова затирают слова: на земле правят удача и ловкость, над нами - холодные звёзды. Зачем нести горб этических комплексов, если нас ждёт всё искупающее забвение? Куда проще считать этот мир лучшим из миров, чем отвергать ради гордого «я», затерявшегося в его дебрях. К подчинению ходу вещей взывает инстинкт, попытки изменить который обречены. Конформизм замыкает «я» на обустройстве улиточного дома, но смириться и приспособиться - значит не быть.
Этика выше целесообразности, она - бунт против очевидного, крик тонущего пловца, который отвергает протянутую верёвку. Справедливость - это обман, необходимый для выживания, это мираж, заставляющий идти вперёд, это маяк, светящий обречённому кораблю.
Кто зажёг его? И с какой непостижимой целью? Не об этом ли поёт ветер, молчат звёзды и простодушно вопрошают наши сердца?
Обобщение одного закона
Из суммы ограничений, которые налагает творчество, наибольшее сожаление вызывает запрет проникаться своим произведением. Невозможно услышать музыку родного языка, ни одному певцу не дано насладиться собственным голосом. За героями и героинями художнику видятся бессонные ночи, случайные открытия, блуждания, обманчивое, как свет луны, вдохновение и радость от удачно подставленного слова. Подбирая эпитеты, мы говорим, что Наташа Ростова чиста, как первый снег, а Долохов циничен и храбр, мы можем перечислить и другие их качества; но Толстой, много раз исправлявший романы, воспринимал эти образы, конечно, иначе, ведь он был одновременно их отцом, матерью, повитухой и гувернёром. Утрата непосредственности - изнанка мастерства, автор видит перед собой только черновик, а это противоречит гипнозу текста. Восторг Пушкина, завершившего «Годунова», меньше, чем у рядового поклонника его поэмы. И, главное, носит иной характер.
Чтобы избавиться от редакторской мании, нужно забыть написанное. Сименон признавался, как однажды его захватил детектив, оказавшийся из его же ранних. Но он, несомненно, лукавит: такое раздвоение невозможно, закон един для всех.
Древнее сравнение уподобляет мир книге, и я не знаю, позволяют ли исчерпывающее всеведение и бесконечная мудрость Создателя читать её с увлечением, или, как заметил Юм, Он смотрит на Вселенную, как на набросок, полный помарок эскиз, постоянно внося в него мучительные для нас коррективы.
Мотив In Aeternum *10
Александр Пересвет склонился мёртвым к гриве коня, так и не вкусив общей победы. Лежащие под Бородиным не увидели Березины, погибшие под Курском - Берлина.
Все мы солдаты проигранных войн, маршалы несчастливых сражений. Погребённые в прошлом, мы презираем настоящее и боимся будущего, которого, быть может, недостойны. Каждый из нас - политик, угадавший завтра, до которого не доживёт, философ, не постигший близости истины, пророк, не изведавший торжества прозрений.
10
Навечно (лат.)
Екклесиаст лукавит, говоря, что нет ничего лучшего, как наслаждаться делами своими. Ведь мы обречены строить песочные замки. Подвиги Цезаря растоптали толпы Алариха, русскую Империю обратила в тень низость одного поколения. Кто помнит строителей пирамид? Память - неблагодарная иллюзия.
Так отчего же не кончится история?
Быть может, она бы и пресеклась, если бы мы не подозревали, что наша истинная судьба - нечто иное, отличное от случая. Нами движет смутная надежда, что усилия важнее достижений, стремление - поступка, мы верим, что где-то там нас будут судить лишь по намерениям и порывам, а не по ничтожному результату и сомнительному успеху.