Вперед, мушкетеры!
Шрифт:
— В футбол сыграем? — предложил Петька. — Вы идите в сквер, а я мяч притащу.
«Домой надо идти, а то опоздаю…» — подумал я и поплелся вместе со всеми.
Воротами у нас были высокие, густые каштаны; ветер раскачивал их ветви, и, с плеском пробиваясь сквозь листья, тяжелой дробью сыпались сверху зеленые, в иглах ядра. От сильного удара их толстая кожура лопалась, и сквозь раскрывшиеся створки, обведенный коричневым глянцем, глядел беловатый зрачок каштана.
Мы побросали пальто в траву, на каштаны, Петька свистнул, и игра началась. Я откинул мяч Сережке, Сережка мне,
— Гол, гол! — закричали мы.
— Не считать! — орал Петька, держась за лоб. — Не считать! Штрафной!
Подхватив мяч, Чернов помчался к нашим воротам.
— Сашка, пас, пас! — кричал ему Петька. — Пас, дурак, пас…
Чернов наступил на мяч и свалился. А мы снова гол забили.
— Два — ноль, два — ноль! — И мы с Сережкой обнялись и пожали друг другу руки.
— Ноль — ноль! — заорал Петька. — Наши ворота шире.
Красный и всклокоченный, с грязным пятном на лбу, он принялся измерять ворота: свои — маленькими шажками, наши — большими.
— Это мы еще посмотрим…
— Посмотрим, посмотрим! — подбоченясь, сплевывал Чернов.
Ну ладно, думаем, мало вам двух — еще забьем. Мы — к ним, они — к нам. Только я с мячом выбрался, Петька меня за ногу оттащил. А с Чернова штаны свалились… Удар!
— Взял, взял! — замахал нам из ворот Павлик и, красиво бросившись, растянулся с мячом в руках.
Но тут набежал Петька, выбил мяч из рук и закатил в ворота.
— Один — ноль, — сказал он и вытер рукавом потный лоб.
— Один — ноль! — закружился Чернов. — Один — ноль!
— Штаны подбери! — кричали мы. — Играть не умеете, а тоже — лезете.
— Проиграли, проиграли, чего там, — отдувались они.
Усталые и охрипшие, с прилипшими рубашками, мы долго стряхивали пыль, разглядывали синяки. Потом разобрали пальто и пошли по домам. Петька Харлашкин ушел в третий раз смотреть кино.
Подходя к дому, я увидел в окне папу. Он стоял у самого подоконника и хмуро смотрел на меня.
Дома было тихо. На диван, где сидела мама, я старался не смотреть; папа, заложив руки за спину, медленно прохаживался по комнате.
— Ты когда обещал прийти? — спросил он быстро. И стало слышно, как сухо потрескивает пол, донеслись и пропали за окном чьи-то голоса.
— Мы в футбол играли, — сипло признался я и шепотом добавил: — Павлик тоже играл…
Папа остановился и повернулся к маме.
— А все потому, — сказал он, указывая на меня, — что он не чувствует никакой ответственности!.. Ответственности, — повторил папа и пристукнул карандашом.
«Как это не чувствую? — думал я. — Все время чувствую ответственность. И в школе, и когда в сквер шел… С утра до вечера покоя нет».
— Ну, довольно разговаривать, — строго сказала мама, поднимаясь с дивана. — Уроки надо делать.
— Да, да, конечно, — закивал я и, украдкой взглянув на маму с папой, со вздохом прибавил: — И зачем я только в футбол играл?..
…Высоко под потолком розовеет зонтик абажура, за окном, как в черном зеркале, висит такой же. В голову лезут кино, школа,
Да какой же это штрафной, если мяч в лоб попал? Штрафной, штрафной! Кричат, как дураки…
Нет уж, хватит, надо учить. Раскрываю учебник, читаю правило: «Мягкие и твердые согласные». И сразу же глаза слипаются, в голове путается… А мягкие согласные бывают и в середине слова, и перед гласными, и перед согласными. В одних случаях они требуют после себя мягкий знак, в других не требуют, и мне эти мягкие согласные кажутся огромной ревущей толпой. Они высоко подпрыгивают, толкаются и кричат: «Мягкий знак, мягкий знак!» Мягкий знак улыбается и весело раскланивается.
И я учу, учу, учу. Какое длинное правило, какое скучное! А после правила еще и упражнение. Ну кто же по столько задает? Пожалели бы…
Наконец русский язык позади, и я принимаюсь за арифметику — скобки открыть, скобки закрыть… Потом за литературу, потом за географию. «Равнина называется плоской, если…» «Ах-ха-ха…» — зеваю я, из зажмуренного глаза выдавливается слеза.
Как приятно прижаться щекой к мягкой и прохладной подушке, перекрыться с головой широким одеялом — темно, тепло, уютно. А ночью проснешься, перевернешься на другой бок и еще крепче закутаешься в одеяло. Быстрей, быстрей надо учить.
«Равнина называется плоской, если…» Равнина, широкая равнина. Она вся, от края и до края, покрыта высокой мягкой травой, и я падаю в эту траву и засыпаю. Засыпаю…
И почему это по географии должны вызвать меня? В классе тридцать человек, я один… Нет, нет, так нельзя, нужно доучить, нужно обязательно доучить. Завтра, перед уроком, я обязательно доучу, а сейчас лягу спать. Но уж завтра, перед уроком…
Когда, запыхавшись, я вбежал в школу, кругом уже было тихо. Опоздал.
Стараясь не шуметь, быстро-быстро сбрасываю пальто, цепляю на крючок вешалки. Она вся, в два ряда, забита шапками, шарфами; а вот и пальто Павлика. Все, все уже пришли. Подхватив портфель, взбегаю по лестнице, а где-то дальше, за спиной, уже чьи-то шаги и скрипят двери… Директор!.. И я высоко подпрыгиваю, перескакиваю через ступеньки, цепляюсь за перила — выше, выше… Наконец коридор, классы. Из-за плотно прикрытых дверей — сдержанный шум, и каждая дверь шумит по-своему. Из пятого «Б» — голос Ксении Петровны, из пятого «В» — Елены Сергеевны, а в пятом «Г» смеется Сергей Антонович. Веселый человек Сергей Антонович! И у всех у них голоса добрые, спокойные. А из нашего пятого «А» — Егор Степанович. Ну что за голос!.. Как будто он уже видит меня.
На секунду останавливаюсь у двери и, передохнув, вхожу в класс:
— Можно войти?
У карты стоит Рябов. Одного уже вызвали…
Урок, конечно, прервался, и все ребята, очень довольные, уставились на меня. Особенно доволен Рябов.
— А-а, Гарин? — Егор Степанович поворачивается ко мне и усмехается. — А мы уже думали, ты не придешь сегодня. Ну, садись.
Павлик довольно суетится, поднимает крышку парты.
— Давно урок начался? — шепотом спрашиваю я.
— Только что.