Вперед, на Запад!
Шрифт:
Она немного помолчала, а затем высоко подняла руки над головой.
— Деревья, большие деревья, как Магдалена… Всегда ничего, кроме деревьев, все дикое и гадкое. Эйаканора не хочет говорить об этом.
— Помните ли вы что-нибудь, что росло на этих деревьях? — напряженно спросил Иео.
Она рассмеялась.
— Глупый! Цветы и плоды и орехи растут на всех деревьях, и еще обезьяньи чашки. Эйаканора лазила за ними, когда была дикая. Я не хочу больше говорить.
— Кто научил вас называть их обезьяньими чашками? —
— Обезьяны пьют, мартышки пьют.
— Мартышки? — сказал Иео, проиграв один ход и пробуя другой. — Откуда вы знали, что эти животные называются мартышками?
— Она могла это слышать от нас, — заявил Карри, присоединившийся к группе.
— Да, мартышки, — повторила она, как бы проверяя себя. — Как маленькие люди и хвосты. И один очень грязный, черный с бородой сказал «аминь» на дереве всем другим мартышкам, совсем как сэр Джек в воскресенье.
Этот намек на Браймблекомба и проповедующих обезьян насмешил всех кроме старого Иео.
— Но разве вы не помните ни одного белого человека?
Она молчала.
— Вы не помните белой леди?
— Гм…
— Женщины, очень красивой женщины с волосами, как у него? — И Иео показал на Эмиаса.
— Нет.
— Что же вы помните кроме ваших индейцев? — с отчаянием воскликнул Иео.
Она угрюмо отвернулась от него, как бы устав от напряжения памяти.
— Постарайтесь вспомнить, — сказал Эмиас, и она тотчас же вновь принялась за работу.
— Эйаканора помнит больших обезьян, черных, таких высоких… — Она высоко подняла руку над головой и с выражением отвращения сделала резкое движение.
— Обезьяны? С хвостом?
— Нет, как люди. Да, совсем как Куки, гадкий Куки.
Несчастный негр, случайно проходивший через верхнюю палубу, услышал, как кусок дерева, который она, на его горе, держала в руке, пролетел мимо его уха.
— Эйаканора, если вы еще раз бросите что-нибудь в Куки, я прикажу вас высечь, — сказал Эмиас, разумеется, не собираясь приводить свою угрозу в исполнение.
— Тогда я убью вас, — ответила она самым непреложным тоном.
— Она, должно быть, говорит о неграх, — сказал Иео.
— Хотел бы я знать, где она их видела. Что если это были симаруны?
— Но как может человек забыть белых и помнить черных? — спросил Карри.
— Попробуем еще. Помните ли вы еще больших обезьян кроме этих черных? — спросил Эмиас.
— Да, — сказала она спустя минуту, — дьявола.
— Дьявола? — спросили все трое, которые, разумеется, вовсе не чужды были убеждения, что злой дух и в самом деле является индейским колдуном — таким, как воспитавший девушку.
— Ага, о котором говорит по воскресеньям сэр Джек?
— А на что он был похож? — спросил Иео.
Эйаканора делала различные знаки, объясняющие, что у него было лицо обезьяны и седая борода, как у Иео. Чем дальше, тем лучше; но затем последовал
— Я знаю, — расхохотался наконец Карри. — Клянусь жизнью, он носил брыжи! И штаны до колен, так ли, моя красавица? Стоп! Мы убедимся в этом. Его шея была похожа на шею сеньора командира-испанца?
Эйаканора хлопнула в ладоши, увидев, что ее поняли, и допрос продолжался.
— Дьявол явился в виде обезьяны с седой бородой и в брыжах. Гм!
— А! — сказала Эйаканора на недурном испанском языке. — Панамская обезьяна, старый панамский дьявол!
Иео с криком всплеснул руками.
— Да ведь это были последние слова Джона Оксенхэма! И дьявол — это, конечно, не кто иной, как старый черт дон Франциско Харарте! Моя нежная молодая леди, моя дорогая малютка! А меня вы не помните? Не помните Сальвейшина Иео, который носил вас по горам и лазил для вас за обезьяньими чашками? И Виллиама Пенберти, который собирал для вас цветы, и вашего бедного отца, который был совсем похож на мистера Карри; только у него была черная борода и черные кудри, и он беспрестанно сыпал проклятиями.
И взволнованный старик то колотил себя в грудь, то хватал руки девушки, меж тем как вся команда, вообразив, что он внезапно сошел с ума, столпились позади него.
— Тише, не раздражайте его, — сказал Эмиас, — он думает, что наконец нашел свою малютку.
— Клянусь жизнью, Эмиас, и я так думаю, — сказал Карри.
— Тише, тише, друзья мои. Если в конце концов и этот след окажется ложным, он не выдержит. Мистер Иео, не хотите ли вы спросить ее еще о чем-нибудь?
Иео нетерпеливо топнул.
— Зачем? Это она Я говорю вам, и этого достаточно! Какой она стала красавицей! Где только были мои глаза! Смотреть на нее и не видеть! Она — живая! Вы и теперь не помните меня, дорогая? Не помните Сальвейшина Иео, что учил вас петь «Эй, налегайте дружно!», сидя на песке около лодки, а кругом росли красные лилии, и мы делали из них венки, чтобы надеть на вашу головку? — И бедный старик продолжал напоминать умоляющим, настойчивым голосом, как будто он мог убедить девушку стать той, о ком он думал.
Эйаканора смотрела на него сначала сердито, потом забавляясь, потом внимательно и, наконец, с глубочайшей серьезностью. Внезапно она вся покраснела и, вырвав у старика свои руки, закрыла ими лицо и так осталась.
— Помните ли вы что-нибудь из всего этого, дитя мое? — ласково спросил Эмиас.
Она подняла на него глаза со взглядом, полным муки, как бы умоляя пощадить ее. Смерть всей прошлой и рождение целой новой жизни отразились на ее лице. Она глубоко вздохнула, как будто ей не хватало воздуха, потом задрожала, зашаталась и с плачем упала на грудь, но не Сальвейшина Иео, а Эмиаса Лэя. Он простоял одну-две минуты, пока она опомнилась, затем сказал: