Вперед в прошлое 7
Шрифт:
— А пойдет ли он туда? — с сомнением произнес психиатр, похоже, насчет невыносимости Аллы Витальевны он был со мной согласен. — Такие убегают снова и снова. Их ловят, лечат, откармливают, а они снова убегают.
— Попробую его убедить, — пожал плечами я, и врач покачал головой, открывая передо мной железную, как в тюрьме, дверь в отделение.
Действительно, с чего бы ему мне верить — он ведь не знает про дар убеждения. В прошлый раз внушить Юрке ничего не вышло, а вдруг получится теперь? Ну, или просто сработают аргументы. Вдруг его отчаянье достигло такой степени, что он на многое согласен?
В
Пациенты с разными патологиями лежат в разных отделениях? Есть наркология, есть для депрессивных, есть — для буйных. А может, пациенты с разными диагнозами рассортированы по палатам?
Меня завели в комнатушку, где стояли четыре относительно мягких бело-зеленых советских кресла, старых и потертых. Окно, как и все в отделении, было забрано решеткой. Издали донесся вопль, и я напрягся. Показалось, или беснуются те самые буйные больные?
Врач удалился, оставив меня одного. Пришел он спустя минуту вместе с Чумой. Раньше Юрка напоминал зловредного гоблина, но живого. Теперь же казалось, что гоблин умер, а потом его подняли, да неудачно: бледный до синевы, круги панды вокруг ввалившихся глаз, губы синюшные, сам сутулый, голова огромная, тельце тощее.
Увидев меня, Юрка мгновенно преобразился, распахнул глаза, на щеках заиграл румянец. Видимо, мой визит его приятно удивил.
Чума приосанился, подождал, пока Антон Станиславович уйдет. Оббежал комнату, будто пес, вынюхивающий запрещенное, огляделся и как налетит на меня, как сожмет в объятиях!
— Помоги мне отсюда свалить! — пробормотал он дрожащим голосом. — Сдохну! Психом стану!
Ну а чего я еще ожидал?
— Ты как? — задал я дежурный вопрос, чтобы не отвечать, положил в кресло пакет с угощениями.
Юрка сразу же сунул туда руку, достал «сникерс», распаковал его и принялся есть. Тетка, конечно же, приносила ему гостинцы, но он, видимо, демонстративно их не брал.
— Как-как, херово. Сначала к кровати привязали, — пробормотал он с набитым ртом. — Потом стали что-то колоть, и все время спал, еле в сортир доползал. Все лень, рахитом стал, короче.
Он плюхнулся в кресло, положил надгрызенный «сникерс», напал на виноград.
— Вот скажи, какого хрена ей от меня надо? — спросил он, брызжа соком ягод.
Я осторожно ответил:
— Ты можешь мне не поверить, но она хочет тебе помочь.
Он залился смехом, аж виноградные косточки выпали изо рта на штаны. Снова оглядевшись, втянув голову в плечи, выругался и на русском матерном сказал, что все равно отсюда сбежит, а если не отсюда, то от мегеры. Если не от нее — из детдома. Короче, оттуда, где его попытаются закрыть.
— Поможешь? — взмолился он и, воровато оглядываясь, показал сгиб локтя, синий от уколов. — А то пипец мне тут.
— Ну, попытаюсь, — сказал я то, что он хотел услышать. — Правда, это сложно, везде решетки, все, как в тюрьме.
— Да, как на зоне. — Он вскочил и сделал еще один круг по комнате.
— А что дальше? — осторожно спросил я. — Вот ты сбежишь — и что?
— Как
— Ты представляешь, что такое минус двадцать мороза? — воскликнул я, Чума вытаращился так, словно я его пугаю драконом, барабашкой, домовым — чем-то несуществующим.
— Так теплотрассы, переходы, метро! Дофига мест!
— Зимняя одежда у тебя есть? Околеешь же нафиг! Уже иней по утрам.
— Достану! — с уверенностью сказал он.
— Я вчера сто двадцать тысяч заработал, прикинь, — сменил тему я.
— Гонишь? — не поверил Чума.
Я рассказал о приключении с валютой, только в этой истории деньги были дедовы, а не мои. А теперь у меня есть сто двадцать тысяч, и я хочу открыть магазин-автомастерскую, и дядька знакомый уже согласен там работать. Потом хочу купить машину и права — мопед-то уже есть. Просто буду покупать-продавать всякую мелочь, открывать торговые точки.
Я говорил, стараясь каждому слову придать вес, Чума то верил, то не верил. Если сомневался, спрашивал, как что будет работать. Я отвечал простенько, обозначал понятные цели — машина, дом, поездка в Америку, телочки, крутые вещи.
— Вот прикинь, Чума, — перешел я на понятный ему язык. — Сидишь ты, такой в переходе, бомжара такой грязный, ищешь, у кого бы что подрезать, а тут я такой, в малиновом пиджаке, с голдой…
— Да иди ты, — скривился Чума и отодвинулся.
— Спорим на двести баксов, что через два года так и будет? — Я протянул руку, но Чума не торопился ее жать. — Потому что я знаю, что дальше. А ты — знаешь? Ну, пойдешь на теплотрассу, пожрешь «сникерсы», клей понюхаешь, а дальше? Через год, через два? Я скоплю бабла, забашляю в универ, поступлю на международные отношения, дипломатом буду в Европе, на лимузине буду ездить, часы золотые носить. Что дальше у тебя, Юрка?
— Да пох, — он не просто скривился — сморщился, как сморчок.
— Вообще, малым быть плохо, все гоняют, никто не воспринимает всерьез, — продолжил я. — А вот будет мне двадцать лет, или двадцать пять, магазины открою, яхту куплю… А ты что будешь делать в двадцать пять? Думал когда-нибудь? Мечтал? Представлял, что вот тебе двадцать пять, и ты прям мужик?
Чума уставился перед собой и тяжело задышал, раздувая ноздри.
— Кем ты себя видишь в двадцать пять? Хочешь сотовый? А «БМВ»? Ну?
— Кто ж не хочет, — буркнул он.
— Хочешь? — повторил я, направляя его мысли в нужное русло.
— Та да. Хочу. И бабу красивую. — Он вздохнул.
— Значит, ты не пойдешь на теплотрассу, — попытался я подключить суггестию. — Ты будешь учиться и работать, а не воровать и нюхать, понял?
Он уронил:
— Да иди ты.
Но в голосе Юрки не было уверенности, потому я продолжил, ухватившись за тонкий лучик надежды:
— Тетка твоя, конечно, мегера. Но ты можешь прикинуться паинькой и получить то, что тебе будет нужно: нормальную школу-интернат, где живут неделями, но не такой строгач, как с теткой. Тебе там понравится. Кстати, тетка твоя ненормальная, я попросил психиатра сделать ей внушение. Вдруг она исправится? И у тебя тоже появятся возможности. А на улице ты просто сдохнешь и до двадцати не доживешь.