Вперёд в прошлое
Шрифт:
Для всех Томка была Сухариком, а этот гад назвал ее «Томкой», да вдобавок еще и «моей Томкой»!
– Где это вы с ней были? – с трудом сохраняя безразличный тон, спросил я.
– Да ты не знаешь... У одного малого. У него такие записи – закачаешься! Родители его где-то в Африке... Часов до двух куролесили...
С этого дня я с Сухариком только здоровался. А всякие там кино, театры, провожания и другие показатели пошли побоку.
...Я все ждал, когда же она спросит, почему я так резко изменил к ней отношение, но она не спрашивала... А я ворочался с боку на бок каждую ночь и ярко рисовал себе всякие картинки... Я представлял себе огромную, многокомнатную квартиру этого
А по школе по нашей удивительно быстро распространились слухи, что Сухарик «ходит» с Павлином. И я знал, что слухи эти идут от Павлина...
А весной Павлин вдруг заткнулся. Больше того. Он стал пускать по поводу Сухарика всякие двусмысленные реплики, что ему с ней надоело, что хорошего понемножку, что теперь с ней ходит Кухарев из 10 «А». Потом Павлин подружился с этим идиотом Кухаревым. Я их каждый день видел вместе. И как только появлялась Сухарик, их лица принимали гадливое выражение, они, прищурившись, смотрели на нее, говорили в ее адрес что-то такое, о чем легко можно было догадаться, и при этом нарочито громко и похабно ржали. Хотелось врезать им по роже, но я понимал, что это глупо...
И по школе поползли другие слухи.
В эту самую субботу у нас был вечер отдыха. Спасибо нашим комсоргам и культоргам: наконец-то они решились на откровенный вечер отдыха, без всяких там тематических направленностей, без всяких там посвящений, без всяких встреч со всякими знатными людьми. Просто обыкновенный вечер, с танцами, самодеятельностью и маленьким джазом из соседней школы.
За самодеятельность отвечал наш класс.
В общем, интересно все получилось. Вечер открылся показом первого действия гениальной комедии Н.В. Гоголя «Ревизор» в постановке драматического коллектива 9 «Б» класса. Директор и вся его свита сидели в третьем ряду. И родителей было порядочно. Из райкома комсомола тоже пришли...
Нос вышел из правой «кулисы» и подошел к ожидавшим его за столом, совершенно идиотски загримированным Хлебу, Кислякову и Бурмистрову. Я сидел несколько поодаль.
– Я пригласил вас, господа, – сказал Нос с каким-то одесским напевом, – с тем, чтобы сообщить вам пренеприятнейшее известие. К нам едет ревизор!
Нос оглядел величественно весь зал, Хлеба, Кислякова, Бурмистрова и меня и начал постукивать по столу авторучкой, ожидая реплики.
«Нос!.. Нос!» – зашелестел зал.
Бурмистров сразу же полез в карман и вытащил пачку «Примы».
– Разрешите прикурить, – наклонился он вдруг к Хлебу.
Такое актерское домысливание не предусматривали ни Гоголь, ни Нос, ни даже Хлеб.
– Пожалуйста! – оторопело сказал Хлеб, щелкнул зажигалкой и только после этого, спохватившись, выкрикнул: – Как ревизор?!
– Да! Как ревизор? – невозмутимо спросил Бурмистров и смачно выпустил струю дыма прямо в зал.
– А вот так! – сказал Нос. – Ревизор из Петербурга, инкогнито, и еще с секретным предписанием!..
– Вот не было заботы, так подай, – продекламировал Хлеб и, наклонившись к Бурмистрову, держа в руках зажигалку, сказал: – Позвольте!
Теперь задымили оба.
Нос подошел ко мне, повернулся лицом к залу и сказал с выражением:
– Да, да, господа! Я как будто предчувствовал...
– Нельзя ли не курить? – вдруг отчетливо, на весь зал произнес директор.
От неожиданности Нос вздрогнул и задел локтем мой налепленный нос. Он тут же съехал набок, изменил конфигурацию и согнулся в какую-то сосульку. Хлеб испуганно загасил свою сигарету о стол, а Бурмистров инстинктивно спрятал свою в рукав.
– Я как будто предчувствовал, – повторил Нос. – Сегодня мне всю ночь снились две необыкновенные крысы... Э-э... В общем, пришли и пошли прочь... Да вот я вам...
Из бурмистровского рукава повалил дым.
– Прекратите курить, Бурмистров! – снова грозно сказал директор. – Безобразие!.. Завтра зайдете ко мне в кабинет!
Это окончательно выбило всех из колеи. От гоголевского текста остались одни ошметки. Реплики стали то беспорядочно наскакивать одна на другую, то одиноко повисать в воздухе, безнадежно ожидая поддержки. Но сюжетная линия приблизительно сохранялась... Я покосился на свою сосульку. Она еще больше вытянулась от пота и жары. Я представил все, что происходит на сцене, со стороны, и меня разобрал дикий смех. И чем больше я пытался сдержать его, тем больше он рвался наружу. Я сначала тихо содрогнулся, потом начал икать. Нос уничтожал меня взглядами, но это тоже было смешно... Когда я должен был в очередной раз произнести свою реплику, истерика моя достигла кульминации. Я замахал руками, поднялся со стула и в паузе между конвульсиями произнес по-немецки, прижав руку к сердцу: «Дас Херц!» И выбежал со сцены.
Веселая, в общем, получилась комедия...
Я икал до тех пор, пока не увидел Сухарика...
Все сразу стало ненужным и чужим. Я понял, что бессознательно ждал от этого вечера чего-то необыкновенного. Что-то должно было произойти такое, что вернуло бы все на свои места: Сухарика, Павлина, Кухарева, меня...
И вот сейчас, стоя в секторе для прыжков в шерстяном тренировочном костюме перед третьей попыткой, я, вместо того чтобы сосредоточиться, ловлю себя на том, что все «необыкновенное» в этот вечер должно было произойти без моего активного участия. Так мне, во всяком случае, хотелось. И вот когда я увидел Сухарика, я понял, что ничего не произойдет. Я ее потерял. Причем потерял постепенно. И начал терять с того дня, как узнал от Носа о ее походе на хоккей с Павлином. И каждый раз я ее понемножку терял, оставляя себе отходную надежду, что еще не все потеряно. И не подходил, и не говорил, и злился, и накалялся от всех разговоров, и терял ее, терял, терял... И вот на вечере убедился, что окончательно потерял.
И я решил, что уйду домой назло всем и назло себе. Я вошел в зал, по стенке подошел к сцене, на которой играл джаз, и оттуда стал пробираться к выходу, лавируя между танцующими и поминутно извиняясь. Всем своим видом я давал понять, что мне неинтересно и что я ухожу. Я хотел, чтобы на меня обращали внимание, спрашивали, почему я вдруг решил уйти, но этого не произошло, и я вскоре оказался на лестничной клетке. Я медлил и не уходил. Не хотелось уходить незамеченным. Хотелось, чтобы меня уговаривали остаться, хотелось отказываться, короче, хотелось придать моему уходу трагическую окраску... Но, видимо, никому до меня не было дела...
Потом я услышал, как кто-то спускается по лестнице со второго этажа. Я поднял голову и увидел Павлина и Кухарева.
– Ты чего это здесь стоишь? – сказал Павлин.
Вот так всегда. Меньше всего я хотел быть замеченным ими и все-таки попался.
– Ничего, – ответил я, – просто собираюсь уходить. Надоело.
– Это верно. – Павлин и Кухарев спустились ко мне. – Скукота... Но ты подожди. Сейчас развеселимся... Скажем Кузнечику, а, Ухарь?
– Давай, – безразлично сказал Кухарев. – Только чтоб не трепался...