Врачу, исцелись сам!
Шрифт:
Поплавский начинал "греметь" с конца восьмидесятых, но за годы перестройки Россия настолько ему осточертела, что он какое-то время даже жил в Германии, но там ему отчего-то не понравилось. Он как-то говорил, когда приехал назад: "Германия – не для русских, она – для турок. А наша Россия все-таки – хоть сколько-то, хоть на чуть-чуть, но для русских, хотя бы, даже если пусть только по языку". Не исключено, причиной такого неприятия Германии могло быть какое-либо случайное происшествие или житейская ситуация. Так бывает: вроде и город хороший, а если тебя там обворовали или обидели, то навсегда остается против него предубеждение. Один знакомый рассказывал, что в
Германии прямо возле дома, где они с женой остановились, чуть ли не прямо у них на глазах
Однажды, будучи по каким-то делам в Италии, Поплавский встретил там одного типа, который уехал из России еще в самом начале девяностых. Жизнь его по большому счету не удалась, и ему нужно было кого-то в этом обвинять. До отъезда из страны он был преподавателем какого-то гуманитарного ВУЗа, а вот чего он там преподавал – Бог ведает. Уехал и уехал, но он почему-то всегда искренне радовался неудачам России, и если там случалось что-то плохое, непременно злорадствовал: "Я же говорил, что они там полные придурки!", любые же ее успехи выводили его из себя: "Просто повезло!" Он считал, что во всем виновата его родина, сделавшая его таким, каким он был. Он в принципе ненавидел все русское и всю эту страну, по любому поводу говорил: "В этой поганой стране…" Он так глубоко и яростно ненавидел покинутую им страну, что этому наверняка должна была быть какая-то серьезная причина. Но, в конечном счете, мечта его сбылась, и он жил на Западе. Когда Поплавский встретил его в Риме, он пил воду из фонтана (говорят, если набирать в струе, то там она чистая), потихоньку освоился, где-то подвизался на полубесплатных работах просто за еду. Надо сказать, со стороны вид у него был довольно жалкий. Он представлял собой что-то вроде интеллигентного бомжа.
Сбежав в самый разгар кризиса начала 90-х, он до сих пор оставался под тем же впечатлением нищей и убогой страны, которую когда-то покинул, и был абсолютно уверен, что все там так и осталось, поэтому ко всем встречаемым соотечественникам относился со снисхождением.
Поплавский, который его совершенно случайно встретил, был этим просто потрясен и потом рассказывал: "Поначалу я даже хотел ему денег дать, но потом увидел, что это – просто гавнюк!" Они,
Поплавский с подругой, тогда после ресторана отдыхали в тени на известной площади Навони – как раз у знаменитого фонтана, где бывший доцент набирал воду в пластиковую бутылочку. Однако после этой встречи Поплавский напугался: он почувствовал, что постепенно начинает превращаться в такого же типа, а тут как бы взглянул на себя со стороны.
На Поплавского именно на Западе почему-то всегда производили неприятное впечатление разные уличные развлекатели, приехавшие из бедных стран: балалаечники в русских рубашках, кукольники с марионетками, замершие скульптуры и мимы, подвизающиеся на торговых улицах европейских столиц.
Короче, примерно через три года после отъезда Поплавский вернулся в Россию. Впрочем, все ожидали, что, вернувшись, он вновь тут же запросится назад в Германию – небось, отвык от питерской грязи-то.
Но обстановка за это не столь большое время изменилась и, к удивлению вернувшегося журналиста, у него в Питере зарплата оказалась куда больше, чем в Германии, где он все это время получал только пособие и редкие гонорары. Впрочем, он и теперь ездил туда довольно часто, так как за три года эмиграции почти свободно овладел немецким и заимел необходимые знакомства. Кроме того, вернувшись в
Россию, он продолжил работать на некоторые западные издания, поставляя туда, как от него и требовалось, исключительно негативную информацию о положении дел в стране. Понятно, недостатка в таких материалах не было. Он даже стал известен в определенных кругах своими критическими статьями о первой чеченской войне, зверствах федеральных войск. Что делать: ничего другого не печатали, и он такую информацию выдавал, являясь для медленного поднимающейся страны кем-то вроде повзрослевшего Павлика Морозова. Одно время
Кавказ. Но, уверовав в собственную неуязвимость, он в компании с какими-то правозащитниками сам ухитрился попасть в заложники – в самый что ни на есть настоящий зиндан. Провел он в зиндане, кажется, не очень долго, но с месяца два точно. И они действительно сидели в настоящей яме, как в повести Толстого "Кавказский пленник", но к его ужасу все было реально и гораздо более жестоко. Их там постоянно били, пугали и унижали. На них иногда буквально мочились, а скудную еду кидали прямо на землю. Каждый день они как рабы вкалывали на хозяина: копали канавы, пилили дрова. Когда они работали, местные дети обожали кидать в них камнями. И очень больно. От такой жизни заложники завоняли поначалу, казалось, нестерпимо, но местные и сами воняли ужасно, и все вокруг там воняло и поэтому через какое-то время вонь уже никого не беспокоила. Потом откуда-то пришел отряд спецназа и убил всех бандитов и вообще, кажется, всех вокруг. Когда заложников вытащили из ямы, все было уже кончено. Парень-боевик, который только что управлял их жизнями, как хотел, лежал тут же убитый, раскинув руки, с заголенным животом и в одном ботинке.
Поплавский потом рассказывал, что ему на какую-то долю секунды стало даже жалко этого молодого парня, постоянно бившего его и притащившего сюда, как осла, на веревке. Это был известный психологический феномен, – так называемый "стокгольмский синдром" – странное необъяснимое чувство симпатии заложников к своим мучителям и, напротив, чуть ли не злобы к своим освободителям. Нередко заложники потом начинают утверждать, что к ним относились очень даже хорошо, и защищают своих похитителей. И у Поплавского возник точно такой же стокгольмский синдром, – только самый маленький крохотный синдромчик, – буквально секундный. Там в яме он прекрасно понял, что при раскладе в пользу ЭТИХ, ЭТИ голову ему отрежут в самую первую очередь, не задумываясь, и всю его семью вырежут без каких-либо моральных колебаний и даже без особых эмоций. Соседи по яме настолько ему осточертели за два месяца, что он тут же и наколотил одному из них по роже. Поразительно, что освобожденные тогда правозащитники позже публично обвинили военных в излишней жестокости.
Какой-то путешественник по Африке, вроде даже сам Дэвид
Ливингстон, описывает, как однажды его внезапно схватил лев и потащил в заросли. Путешественник утверждал, что будто бы страх и ужас он ощущал только в самый первый момент, а потом уже ему было все равно и даже не больно – сработала какая-то древняя защита психики от подобных ужасных вещей. Сейчас трудно себе представить, какого было стоять воину передового отряда, когда на него несется, сверкая мечами и выставив вперед копья, железная рыцарская конница.
Это можно было выдержать только сгрудившись всем вместе, стоя плечом к плечу. Поэтому, наверно, в те века, да, пожалуй, и в нынешние обычно воевали и воюют толпой, или в одной траншее, или хотя бы вдвоем. Так все-таки менее страшно.
В поездках по Чечне Поплавского несколько раз сопровождала его коллега-журналистка, некая Галина Арно (по прозвищу Крыса), бездарность, к тому же редкая стерва, удивительно тупая, но в силу своей природной склонности к истерии бесстрашная до безумия.
Впрочем, позже оказалось, что она была гражданка не только России, но и США. Может быть, за то и дали, что написала знаменитую книгу
"Россия – на пороге нового тоталитаризма!", где вывела теорию, что в
России никогда ничего хорошего в принципе не будет и никогда быть не может. В основном же она сочиняла репортажи о Чечне и за это даже ухитрилась получить премию ОБСЕ, и немаленькую, кажется, тысяч двадцать евро, чему Поплавский позавидовал. Интересно, что она работала в России одна, словно агент на оккупированной территории, а вся ее семья, включая бывшего мужа, обоих родителей, брата и сестру уже давно жили в Израиле, за исключением семнадцатилетнего сына, который жил и учился в США вместе с нынешним Галининым мужем – то ли