Враг моего мужа
Шрифт:
— Ты ж любил нашего папочку, да? — скалю зубы, а челюсть болит и желваки каменные. — Соскучился по нему? Ничего, скоро встретитесь.
— Ублюдок! — Романов кричит, а я снимаю ствол с предохранителя. — Зачем он тебя вообще в нашу жизнь притащил? Мерзкий головастик.
Колю прорывает. Он так завёлся, что плевать хотел на пистолет в моих руках. А я? Я даю ему выговориться: истерящий Коля — забавное зрелище.
— Спутался с твоей блядской мамашей, тебя заделал. Потом привел в наш дом. Да лучше бы ты сдох
Я бью Колю рукоятью ствола в нос, он хрипит, а по бледной харе течёт кровь. Матерится громко и кажется очень удивлённым.
— Мне уже давно срать на твои оскорбления. Но о матери моей ничего говорить не смей. Урод.
Мы замолкаем, а тишину разрывает звук телефонного звонка. Аппарат не мой, значит, Романова.
— Кто это интересно? — я нахожу мобильный на одной из тумбочек, а на экране чёрным по белому “Нина, главбух”. — Ух ты, тебе видать по важному финансовому вопросу звонят. Надо ответить.
Коля дёргается, зажимает нос, а несу ему телефон.
— Одно неверное слово или попытка попросить о помощи, и я раскрою твой череп. Ясно?
Он не отвечает, но я знаю, что уяснил. Принимаю звонок, ставлю его на громкую связь, не выпускаю из свободной руки.
— Говори! — одними губами, а ствол снова у его виска. Он знает, что я не шучу, потому не рефлексирует.
— Николай Аркадьевич! Николай Аркадьевич, вы слышите меня?
Коля булькает что-то, и незнакомой крикливой Нине этого достаточно.
— У нас ЧП! Тут налоговая, аудиторы! Я не знаю, что делать. Они требуют документы, прокуратура сейчас подъедет. Приезжайте, срочно! Без вас никак. Они тут всё на уши поставили.
Какая истеричная особа, ужас.
— Уничтожь всё, что сможешь, — кое-как выдавливает из себя Коля, а я качаю головой.
— Не выйдет! Они резко пришли, у меня ничего не получится. Они меня в кабинете заперли, компьютер забрали, к архиву не подобраться. Это так неожиданно случилось, — торопливо поясняет и добавляет уже с отчётливыми рыданиями: — Меня посадят, Николай Аркадьевич. У меня дети! Что мне делать?
Коля закрывает глаза, а я сбрасываю звонок. Выключаю телефон и смачно, со всей силы бью его о стену. Фух, аж полегчало.
— Ну что? Началось, да? Эх, Коля-Коля.
Он как-то враз стареет, обмякает и закрывает лицо руками. Рыдает, что ли?
— Ты же понимаешь, что это первый из сюрпризов? Потом будут обыски везде, заведённые дела, позор. Ты ж не отмоешься никогда.
Он знает это. Знает, что у него нет выхода. Я не оставил ему его, как не оставили его мне.
— Я не прощу тебе ни Злату, ни смерти своих парней. Клуб. Не прощу, понимаешь? И Сашку не прощу.
— А прошлое? — глухое и пустой взгляд в мою сторону. Взгляд мертвеца.
— Прошлое я оставил за спиной. Иначе бы давно тебе вскрыл пузо. Но мы братья,
— Убьёшь меня?
— Зачем? Ты и сам отлично справишься. Ты же понимаешь, что у тебя нет другого выхода?
— Ловко ты придумал, — усмехается окровавленными губами. — Головастик-то поумнел.
Я встаю и подхожу к бару. Достаю бутылку виски, отвинчиваю крышку и приношу спиртное Коле. Протягиваю. Жду, когда возьмёт.
— Давай на прощание, да? — усмехаюсь, а в тёмных глазах напротив всё та же пустота.
Делает большой глоток, морщится, кашляет и вытирает губы.
— Крепко.
— Всё как ты любишь. Когда-то мы даже выпить вместе могли.
— А сейчас? — в голосе что-то похожее на надежду.
— Сейчас тороплюсь. Знаешь ли, дел вагон. Да и Злата ждёт.
— Она ведь и тебя предаст. Артур, она ведь лживая сука.
— Заткнись, а? Ну не в том ты положении, чтобы херню нести.
Коля ставит бутылку на пол, она падает покачнувшись, и янтарный напиток льётся на светлый ковёр, пропитывает его. В воздухе отчётливо пахнет спиртным и страхом. Тяжело поднимается на ноги, подходит и становится напротив. Склоняет голову набок и смотрит на меня внимательно. То ли сказать что-то хочет, то ли прощается беззвучно.
— Ты посмотришь или оставишь меня одного?
Качаю головой. Достаю из кармана пиджака платок, вытираю отпечатки пальцев. Медленно, а Коля жадно следит за каждым моим движением. Впитывает, бледный и слабый в своём отчаянии и страхе.
Коля гордый — это его больное место. Он не вынесет судов, позора, допросов. Для него всё это — хуже смерти. Романов знает: сейчас, когда махина возмездия закрутилась, от него отвернутся все. Слишком в большом количестве дерьма замешан.
Я бы мог сдать его ментам. Они бы рвали его мясо, вот только... я не могу допустить, чтобы он, очухавшись, что-то придумал и откупился. Нет уж, сегодня Карфаген должен быть разрушен. Точка.
— На этот раз я победил, да? Передавай привет старому хрычу.
Через пять минут я покидаю дом, а в ушах всё ещё звучит отголосок выстрела. Назавтра каждая местная газетёнка разукрасится статьями о том, как проворовавшийся благодетель и душа города выпустил себе пулю в лоб, не справившись с чувством вины за украденные у сограждан миллионы и прочие страшные делишки. Найдётся куча желающих рассказать, каким дерьмом он был, как лихо запугивал и давал взятки. И каждый будет говорить, что ничего не знал, а если и знал, то ничего поделать не мог.
Полетят головы, снова обвинят власть, систему и продажных ментов. Некогда самый лучших и щедрый Николай Романов станет тем, о ком будут рассказывать, брезгливо поджимая губы.