Враг рода человеческого
Шрифт:
И не давая возможности Шнайдеру что-нибудь возразить, Александр стремительным шагом покинул кабинет, даже не потрудившись закрыть за собой дверь.
Шнайдер снова приложил к уху телефонную трубку, одновременно вставая со своего стула.
— Не надо вызывать полицию, — сказал он. — Поднимайтесь наверх в реанимационное отделение. И… и приведите с собой дежурного санитара.
Бреннер выплыл из душного, сладковато-теплого, обволакивающего тумана сновидения и провалился в новый кошмар. Ему стало жарко, и он ощутил смолистый запах горящей древесины, который совершенно не вписывался в картину этого сна. Всю сцену освещал мерцающий
Он попытался открыть глаза. В первый момент ему показалось, что он не сможет этого сделать, но затем он почувствовал, как его веки послушно приподнялись, однако он видел очень смутно. Красноватое мерцание, которое пробивалось сквозь его опущенные веки, не стало светлее. С его зрением что-то было не в порядке. Или он находился в совершенно темном помещении Откуда-то доносились посторонние звуки: шелест дорогой тяжелой ткани, может быть, бархатной одежды, тяжелого плаща или мантии, шлейф которой волочился по полу, голоса, переговаривающиеся шепотом. Бреннер не мог разобрать слов. Было жарко.
Хотя этот сон несомненно так или иначе должен был напутать его, он тем не менее внушал Бреннеру не только страх, но и чувство защищенности и ощущение тепла. Может быть, это происходило потому, что состояние, в котором сейчас находился Бреннер, чем-то напоминало его самые первые воспоминания: сознание полной безопасности и защищенности в красноватой теплой оболочке, похожей на заботливые объятия.
Но это чувство могло оказаться обманчивым. За пеленой этих приятных воспоминаний таилось что-то темное, устрашающее, что не имело формы, однако сущность этого явления постепенно прояснялась. Это было некое событие. Событие, произошедшее очень давно с Бреннером и явившееся для него подлинным потрясением.
Сознание этого — хотя Бреннер и пытался сопротивляться ему — позволило раненому продвинуться дальше за грань между сном и бодрствованием. Сознание защищенности и обволакивающее тепло накатывали на Бреннера, словно волны теплого прибоя, а берег между тем был усыпан острыми камнями и осколками. Руки и ноги Бреннера болели — сначала эта боль была ноющей, а затем стала усиливаться и наконец превратилась в просто невыносимую пытку. При этом голоса начали звучать все отчетливей. Теперь уже Бреннер мог различать слова.
— Рано или поздно, мы все равно должны это сделать. Мы не можем держать его здесь в вечном заточении.
— Но ведь все это в целях его же личной безопасности!
— Безопасности? А что ему здесь угрожает? Это просто смешно!
— Возможно, он сам для себя представляет смертельную угрозу.
Эти слова не имели для Бреннера никакого смысла. Однако, несмотря на это, он ощущал в них какую-то скрытую угрозу. В них крылась истина, которую он не мог никак постичь, но смысл которой уже начал предощущать. При этом он предчувствовал не само событие — которое уже произошло или могло произойти, — а его значение Возможно, чернота, скрывавшая за собой его воспоминания, символизировала не прошлое, а будущее
— Он проснулся. Не говорите ничего лишнего.
Шуршащие звуки становились все громче. Шаги приблизились к Бреннеру, и в красноватых сумерках появился чей-то силуэт, заполнивший собой все поле зрения больного. В первый момент, решив, что перед ним друг, Бреннер почувствовал облегчение, но когда он получше вгляделся в лицо склонившегося над ним человека и увидел выражение его глаз, он все понял и закричал…
Трупы наконец были снесены, но от сознания этого не становилось легче. Последняя машина отъехала час — самое большое полтора часа — назад, и он уже потерял всякое ощущение времени, поминутно глядя на часы. Его субъективное чувство времени, должно быть, дало серьезный сбой: с одной стороны, он считал секунды до конца своего дежурства, а с другой — не мог бы сказать, что произошло полчаса или даже три или десять минут назад. Этот кошмар длился уже два дня. За это время Вайкслер пережил, пожалуй, все возможные ужасы. Он и представить себе не мог раньше ничего подобного.
При этом Вайкслер был вовсе не робкого десятка и никто не считал его неженкой. Впрочем, как и остальных ребят, служивших вместе с Вайкслером в подразделении особого назначения. До того момента, когда Вайкслер — а это было два дня тому назад — спрыгнул из кузова грузовика, привезшего их сюда, на землю и увидел то, что их ожидало, он страшно гордился своей службой. Но с тех пор много воды утекло. И Вайкслер изменил свое отношение не только к смерти, но и к жизни.
Самым страшным, однако, был вовсе не вид обезображенных трупов. К этому он привык еще несколько лет назад. Ужас в душе Вайкслера вызывали мешки. Черные мешки с пластмассовой молнией. Мешки, изготовленные из материала, который был очень неприятным на ощупь и выглядел влажным из-за своего блеска. Отвратительными были прежде всего звуки.
Вайкслер зажег дрожащими руками спичку и прикурил, хотя это было запрещено, однако никто из ребят не обращал на запрет никакого внимания. Он глубоко затянулся, так что у него пошла кругом голова. Дым был обжигающе горячим и оставлял во рту неприятный вкус. Вайкслер поморщился, испытывая отвращение, но преодолел искушение бросить сигарету на землю. Дело было вовсе не в сигарете. В последние два дня всякая пища, всякое питье вызывали у него отвращение.
Вайкслер снова взглянул на часы. Было три минуты пятого. Еще два часа, и его сменят. Вайкслер поморщился. Вероятно, он и сегодня не сможет заснуть.
За его спиной раздался шорох. Хотя нет, этот звук был скорее всего похож не на шорох, а на шуршание фольги, которую мнут в руках, — или на шуршание мешка для упаковки трупов, когда в нем кто-нибудь шевелится…
Первым желанием Вайкслера было желание сорваться с места и убежать, но он подавил его, крепко сжав в руке свой автоматический пистолет. А затем он намеренно медленно повернулся в ту сторону, откуда доносился шорох. Часть его сознания подсказывала ему, что у этого шороха были свои объяснения, но кроме рациональной части в нем все это время не умолкал голос подсознания. И этот голос высказывал совсем другие догадки.
Шуршание внезапно прекратилось. Хотя это уже не имело никакого значения, потому что Вайкслер на минуту остолбенел, увидев вдруг повсюду призрачные тени, расстегивающиеся замки — “молнии” на мешках с трупами и тянущиеся из них обезображенные судорогой руки с синюшно-серой иссохшей кожей. Мертвецы пытались выбраться наружу и…
— Спокойно!
Вайкслер не узнал собственного голоса, а эхо, отозвавшееся в огромном, пустом, едва освещенном спортивном зале показалось ему исполненным скрытой угрозы, как будто это не были его же собственные слова, вернувшиеся отзвуком к нему… как будто в этом эхе звучал теперь чужой враждебный голос… Но несмотря на это, прозвучавший голос успокоил его. Вайкслер давно уже привык повиноваться приказам, даже если эти приказы исходили от него самого.