Враги лютые

Аляскин Алексей

А что сделал Симка, когда узнал о предстоящем наступлении? Ему-то было уже не шестнадцать лет, когда так всё ясно и просто устроено везде и всюду. Я волен над словами на этой бумаге, и мог бы написать, что Симка побежал к своим, предупредил солдат своего взвода, доложил командиру и тот вывел взвод из-под огня из гибельной безвыходной лощины, открытой не только для попадания немецких мин в окопы, но даже для булыжников, которыми враги могли закидать наши позиции, даже не выставляя свои фашистские головы под наши советские пули. Да, это можно было бы так и написать и этак, и это было бы неправдой, потому что у войны правда своя, разная правда умерших и выживщих, и своя логика войны, — её не понять в мирное время, — поэтому Симка никуда не побежал и никому не сообщил. И он остался потом правым в своих поступках, потому что остался жить на свете, а те кто были не правы — тех нет — и следовательно они не правы…

Слова, которые говорил Лореляйн, Симка понял не сразу, сначала ему передалось только возбуждение тревоги, но потом он понял. Морок фронтового волшебника развеялся в ничто, и все вещи вокруг приобрели свои настоящие зловещие очертания. Вооружённые люди в окопах, превратились из соседей в тех, кем они и были: — в обыкновенных убийц, которые пришли сюда чтобы убить его, Симку. От камней гор, и от земли

долины, и от звёзд неба веяло смертью — тлелой, некрасивой, чёрной. Он не видел, и не понимал, — что он здесь должен защищать, защищать было совсем нечего. Те же камни были и в двух километрах отсюда, и в двух днях пути отсюда, а арчёвый лес молчал и не просил защиты, ни у него, ни у кого. Лесу было всё равно для кого расти, он был ничей, и ничьим будет всегда; и ему, лесу, всё равно, — убьют Симку или не убьют. Чья-то безразличная к жизни и смерти, невидимая воля требовала чтобы он оставался здесь, сидел в окопе и стрелял в темноту, пока не прилетит мина в его окоп. Симка не понимал, какое ему дело до этой невидимой воли, требовавшей его немедленной смерти именно здесь, — не в двух днях отсюда, и не в двадцати днях отсюда, а сейчас и здесь, — в тесноте окопа. Зато он ясно ощутил, какой не представимой мощи силы беззвучно и невидимо сдвигались здесь, чтобы столкнуться и раздавить в пыль всех тех, кто случайно оказался между ними… Его длинная, как оглобля, винтовка девяносто первого, дробь тридцатого года с ничтожными семью патронами в обойме была для сдвигающихся сил оружием не страшнее гуттаперчевой сабли в руках пятилетнего ребёнка. Ничего здесь от него не зависело, ничья жизнь, ничья смерть, ни начало боя, ни его конец, и никакой победы и поражения здесь быть не могло, — ничего кроме гибели всех, кто спал, дышал, ел, испражнялся в этих окопах всё равно там или тут, гибели тех кто не ждал начала боя, и тех кто допивал последний шнапс зная об этом начале, и потом сжимал пальцами землю на брустверах своих окопов, пока не вспыхнула в небе сигнальная ракета. Понимание вошло в Симку не через слова и мысли, он узнал и понял всё это сразу и целиком, это рассказывать об этом приходится долго, потому что, — словами… И Симка просто пошёл за своим преданным, любимым другом, который тащил его сначала за руку, пока их шаги не стали нужной быстроты, и его синие как германские северные моря глаза светились зелёным огнём как у кошки. Из всего что окружало их, только в этих глазах не было смерти. Он был здесь единственный кто не собирался никого убивать, этот красивый мальчик. И Симка безраздельно поверил в этот зелёный свет мальчишеских глаз…

Они прошли в темноте десятью метрами выше передней линии немецких окопов. Когда проходили мимо блиндажа, то чуть не попались, потому что оттуда вдруг выскочил пьяный как свинья унтер Фогель. Юноши не сговариваясь разом застыли, как в игре замри-умри-воскресни. Унтер пялился прямо на их бездвижные фигуры освещённые светом из двери блиндажа, видел их но совершенно ничего не соображал. Потом он расстегнул штаны, вывалил пожарную кишку и начал мочиться не пытаясь сделать шага от двери блиндажа. Свет из распахнутой двери освещал фигуры застывших неподвижно юношей, на фоне каменной стены, уходившей в верх, как мишени. Их было видно из русских окопов, и именно оттуда бухнул выстрел. Это был первый выстрел на этом участке фронта со времени прихода маршевой роты капитана Скурлатова. Стреляли в Симку, пуля чиркнула по камню рядом с виском и высекла искру, которую он увидел краем глаза. Видимо вернулся в его окоп подозрительный лейтенант и понял что юноша дезертировал к немцам, кроме него стрелять было некому, только у лейтенанта была винтовка с оптикой. Выстрел не подействовал на Симку никак, он даже не воспринял его как попытку его убить, зато выстрел подействовал на Фогеля, эхо горохом ударило унтеру в пьяные уши, и перемирие было предательски нарушено. Он бросился в окоп, шестьсот раз в минуту поминая свинячье гавно, и оттуда застучал пулемёт, с такой же скоростью посылая свинцовые колбаски в сторону русских окопов. Пусть он был пьян, и не успел даже застегнуть ширинку, или хотя бы запрятать обратно свою пожарную кишку, — он был солдат этот унтер, — да он вовсе не хотел воевать здесь, и именно с этими спиртоносными русскими, он не хотел умирать за не нужные ему горы, но он был солдат, и у него были солдатские реакции, это было выше рассудка. Они стреляли в него, он стрелял в них. Тысяча двести свинцовых колбасок полетели друг за другом в русские окопы догоняя тысячу двести раз повторенное свинячье гавно. Из русских окопов раздалась ответная пулемётная очередь матерной ругани, потом истошный вопль нечеловеческой боли; — сквозь него стали слышны выкрики команд, и уже за ними начался нарастающий, учащающийся перестук винтовочных выстрелов — словно там набирал скорость дьявольский поезд, и горное эхо осыпало всё это мелким горохом разбитого на сто тысяч частей звука. Потом стали хлопать миномёты и наконец для красоты случайного ночного боя взвились в небо осветительные ракеты. И тогда, незаметно для всех, откуда-то из-за дальних горных хребтов, словно разбуженный бестолковой стрельбой возник, и стал усиливаться, страшный в своей ровноте тяжёлый гул, отдающийся в глубине сердца.

Симка и Лореляйн отмерли, и побежали вверх по тропинке, не обращая внимания на то затихающую, то усиливающуюся, ружейно-пулемётную стрельбу. Тропинка кончилась, но Лореляйн тащил Симку вверх по камням, похоже что он неплохо знал этот путь, и не первый раз здесь лазил. Иногда пули сверлили воздух мимо ушей бегущих юношей, и щёлкали в камни у них под ногами, высекая снопы искр в темноте, но святые силы, хранящие всех красивых мальчишек в мире, были начеку и отводили в сторону летящий в ночи свинец, вплавленный в медь. У Лореляйн пробило пулей солдатский пенал, круглый как германский колчан в котором во времена Барбароссы носили стрелы. В футляре лежала бутыль шнапса, её тоже пробило пулей, и вся спина у мальчика стала мокрой и пахла шнапсом. Минут двадцать упорного лазания вверх и вверх, и задыхающиеся от стремительного подъёма юноши упали за камни на той стороне гребня, ниже его спасительного силуэта, темнеющего на фоне начинающегося зарева ночного боя. Трассиры пуль чертили ночное небо уже высоко над ними. Жуткий гул усиливался и стало ясно, что он доносился с неба. Земля под ногами дрожала, а из-за хребта доносилось размеренное тяжкое буханье, — там работала тяжёлая артиллерия крупного калибра, били по линии второго эшелона гусеничные гаубицы. С нашей стороны иногда лопались звонкие удары, это била в ответ по огневым точкам наша семидесятишестимиллиметровая полковая артиллерия, другой артиллерии здесь у обороняющихся войск не было, потому что по Сталинскому плану немцам полагалось наступать в другом месте,

а они обманули. Потом тянущий за кишки гул вырос в рёв, и стремительно накрыл собой всё вокруг. Первая волна бомбовозов просверлила небо, разодрав душу скрежетом пропеллеров. Через несколько секунд земля и воздух снова затряслись от множества разрывов тяжёлых бомб, и в наступившей тишине снова раздался звук продирающихся через воздух бомбовозов второй волны, словно их тянули с противными звуком по сухому песку. А из-за хребта уже настигал могучий ровный гул третьей волны бомбардировщиков; — здесь играли всерьёз и не по нашему…

Лореляйн привёл Симку в известное ему место, это была глубокая как внутренность гигантского кувшина промоина в камне, с гладкими стенами, уходящими высоко вверх к звёздам висевшим прямо над открытой горловиной. Юноши сидели на каменном полу этой полупещеры, и молча слушали ораторию битвы за хребтом, который был виден отсюда, выделяясь своей чернотой на фоне сверкающих звёзд. Там за хребтом мужчины убивали друг друга с неослабевающей яростью, выстрелы торопились, разрывы снарядов слились в сплошной грохот, в котором уже ничего нельзя было понять, пулемёты стучали длинными очередями, спеша выплевать в темноту боя патронные ленты… Какой-то не объяснимо жуткий вой время от времени раздирал воздух, и было непонятно какое оружие смерти может производить этот звук, — словно кто-то пытался распилить сразу весь мир непомерной дисковой пилой; — бросал, и начинал снова. А в основе этого смертного грохота лежал тот тяжёлый ровный гул, пришедший сюда из-за горизонта, это где-то там били тысячи стволов тяжёлой артиллерии, вдалбливая сражающиеся армии в небытие, а может это был подземный гул, доносящийся сюда из открытых ворот ада…

Лореляйн прислонился к Симке, так чтобы чувствовать его плечо, и тихонько молился произнося не понятные слова, и иногда целуя золотой крестик, висевший на шелковой нитке у него на груди, — подарок любимого мужчины, он надел этот крестик на шею своему мальчику когда тот складывал чемоданы в день отъезда на Восточный фронт из Бремерхафена. Это был странный крестик, он был родом из Палестины и принадлежал баронам фон Кригам со времён последнего крестового похода… На нём была надпись буквами, совершенно не похожими на латинские буквы и у него была совершенно незнакомая Симке форма лепестков. Симка смотрел на слабо поблескивающий в руке молящегося мальчика кусочек древнего золота баронов фон Кригов, и начинал осознавать что фантастические планы Лореляйн на его послевоенные отношения с мужчиной — это оказывается никакая не фантастика…

За хребтом грохотало, выло, гудело сотрясая землю, но мальчишки были вместе, впервые за всё это время они были по настоящему вместе, и всё что делалось там, в другом мире, им было не нужно и не интересно, мальчики просто ждали, когда всё кончится.

То что происходило там не имело к ним никакого отношения. Они были поглощены друг другом, каждый из них впитывал другого, и то что вокруг грохотало, стреляло, взрывалось и убивало всех и вся, — это им не мешало, это было как раз то что было им нужно для того, чтобы они были одни, вдвоём, под густыми звёздами бесконечно тёмного бархата неба, из которого оно было сшито над горловиной их каменного колодца, — мир наконец-то оставил этих мальчиков одних, он впервые отпустил их на волю, потому что ему было не до них, — занятый делом убийства, смерти, и разрушения, чужой им мир насовсем забыл о них. И мальчики впервые дышали свободно, они прислушивались к тому что происходило там как чему-то постороннему, которое когда-нибудь кончится, и они смогут выйти и идти по жизни держась за руки, куда им захочется: — в любовь, в страсть, в красоту, в дружбу, в свою собственную жизнь, — не прячась, не притворяясь кем-то, кем ты не был никогда, и кем никогда не будешь. Да вот, миру нужно было убивать самого себя, чтобы выпустить этих мальчиков из своих пальцев… Может быть другие думали иначе, и вписывали их имена в кондуиты, но сами мальчишки никому там за хребтом ничего не были должны. Там был не их мир, и в неихнем мире была неихняя война. И всё что там происходило их вовсе не касалось, потому что там всё решали без них и за них взрослые мужчины, там без них решали что решать, и как решать, и на самом деле никто их там не ждал. Когда мужчины кончат убивать и начнут искать кого выебать, тогда вспомнят, что куда-то делись эти мальчишки, а сейчас мальчикам, собакам, и женщинам лучше сидеть в каменном колодце, и молиться. Другие решали судьбу мира в котором всё равно они хозяева, даже если за это их убьют, а мальчики прижались друг к другу в своём каменном кувшине, и слушали симфонию чужой им битвы.

Лореляйн примостился на плече Симки и заснул, а бой продолжался до рассвета. Потом стало тихо, и где-то наверху над их каменным колодцем ветер трепал зацепившийся за ветку арчи кусок полотнища знамени, разорванного прямым попаданием фугасного снаряда в штабной блиндаж, а чьё это было знамя юноши не интересовались. Горы жадно пили тишину; развороченные окопы, полусгоревший лес, разбитые снарядами камни, отдыхали от ярости страшного сражения, прокатившегося сошедшим с ума великанским утюгом. Юноши крепко спали, прильнув друг к другу.

Симка и Лореляйн проснулись ещё при свете заходящего солнца, проспав почти весь день, они полежали обнявшись, и ещё какое-то время им не хотелось расставаться с успокаивающем теплом друг друга, и они оба делали вид что спят. Потом они стали умываться стекавшими внизу стены их колодца каплями, сочившейся кристальной воды, прямо из щели в гладком камне, потом пожевали припасённую Лореляйн колбасу, и запили опять той же самой росой камня, которая была такого же прозрачного и чистого холодного вкуса, какой она была и на взгляд: — это была самая лучшая вода в мире. Но эта фляжка прозрачного горного напитка напитков была последней точкой в случайном счастье этих мальчиков.

Они дождались ночи, и вышли из своего убежища. Перешли через близкий хребет и стали спускаться вниз, к окопам. Им нужно было увидеть, что там произошло, и что из всего этого получилось. В окопах никого не было, кроме темнеющих кучами грязного тряпья неприятно пахнущих грязью убитых… В наступившей темноте запекшейся крови на них видно не было, но всё равно — зрелище это было страшное. Симку постоянно тошнило, а Лореляйн почему-то и к убитым, и к крови, относился совершенно равнодушно. Зато когда в немецких окопах он внезапно наткнулся на мёртвого Фогеля, он испугался и некоторое время сидел на бруствере, и не мог идти дальше. Симка понял, что его друг боится вдруг вот так же наткнуться на распростёртое в крови и блевотине, исползавшееся в последних попытках удержать в себе жизнь, тело своего любимого мужчины. Он сел рядом с мальчиком, прижал его к себе, обнял и поцеловал мальчика в щёку, почти под мочку уха. Лореляйн дёрнулся от него в сторону и посмотрел на своего друга странным взглядом, в это мгновение оба они открывали вдруг в себе совершено неожиданный мир, невидимо существовавший в них обоих…