Враги лютые

Аляскин Алексей

Больше Ильзе никому и ничего не рассказывал о случившимся. Зато теперь он каждый вечер заходил к матросу в комнату, благо что в их доме все ложились спать рано-прерано, и им помешать в это время было некому. Мальчик и матрос уже не тратили время на притворную игру в карты. Мальчишка попросту ложился не спрашивая разрешения, растягивался на постели матроса, как на своей собственной, и ждал пока тот, стесняясь и отворачиваясь, раздевается. Хотя стесняться этому греческому матросскому богу было абсолютно нечего, — мальчишке нравилось в нём всё! Ильзе готов был без конца любоваться его коленями, возбуждался до дрожи в кончиках пальцев на его мускулистый зад, бесконечно завидовал плоской мощи рельефных, как каменная стена, мышц его груди, украшенной тёмными сладкими сосцами, — тут на мальчика всегда наступало затмение, потому что он хотел чтобы в этих сосцах было ещё и молоко, и он бы тогда сосал их день и ночь, причём это молоко представлялось ему, — к ужасу всех воспитателей мальчиков во вселенной, — вкусом вовсе и не молока, а того, что он заглатывал потом на самом деле, причём не из сосков, а прямо из спускающего ему в рот матросского корабельного насоса, потому что да, мальчик именно это обычно и делал. У сошедшего

на берег прямо с трапа корабельного Олимпа мальчишеского бога, этот чистенький двенадцатилетний мальчишка самым спокойным образом сосал хуй. Увы вам, увы нам, наш добрый читатель, но этот воспитанный двенадцатилетний мальчик, — один из лучших учеников в школе, никогда не смоливший папироску в туалете, ни разу не заматерившийся даже в разговорах с другими подростками, обязательно посещающий по воскресным дням старую портовую церковь, — он сам заглатывал мужскую сперму взрослого матроса с мастерством портовой шлюхи, и не хотел видеть в этом ничего противного естеству его мальчишеской природы! Ни блестящие чистые зрачки мальчишеских глаз, ни отглаженная чистота школьной матросски, вовсе не гарантия, когда речь идёт о мальчиках. А сам мальчишка был просто по-настоящему счастлив, когда видел какое невероятное удовольствие доставляет его любовнику эта возможность спустить мальчику прямо в горло его детского рта, и особенно больше всего то, как запросто проглатывает мальчик, с настолько откровенным и жадным желанием, что сам при этом спускает себе на живот, — и потом мальчишка какое-то время лежит с закрытыми глазами, от счастья и любви к своему невозможному другу.

Обычно их вечер начинался с того, что мальчик ложился на постель и смотрел как раздевается его любовник: — предмет немыслимой зависти всех портовых пацанов, — от тех, которые пили на тюках египетского хлопка дешевое вино с грузчиками, и сами были немытые и чумазые как египтяне, до тех прилизанных старших мальчиков, которые, так просто, ходили мимо стоявшего вторым бортом Лютцева, размахивая школьными ранцами; — впрочем и настоящие школьники тоже бегали по пирсу, потому что интереснее военных кораблей для мальчишек ничего в мире и не бывает. И пусть другие пацаны завидовали ему: — ему, и только ему, было позволено развалиться на постели бога, и смотреть, сколько захочется, как его матросский бог раздевается, ничего не скрывая от наблюдающей за ним пары мальчишечьих синих как северное море в полдень, глаз! И потом начиналось…! Взрослый любовник ложился на мальчика, и начинал раздевать его из-под себя, вытаскивая его рубашки, майки, и трусы во все стороны, всё это вылезало из-под лежащего на раздеваемом мальчике матроса с самых немыслимых в топологическом понимании пространства сторон, а встать ему мальчик всё равно бы не дал, разомкнуть кольцо его довольно-таки сильных рук, можно было бы только через слёзы, а его слёз матрос боялся больше океанского тайфуна в самой большой камере Моабита, а там промежду прочим сидели, отбывая тысячелетние как сам третий рейх сроки именно за гомосексуализм на службе, два мичмана с крейсера Эмден. Суд не стал выяснять кто из них был сказуемое, а кто подлежащее, потому что в Великой Германии, не должно быть тех, кто позорит честь и славу Великой Германии, таким вот позорным способом, — сказал фюрер. А сейчас фюрер сам смотрел с портрета над постелью матроса, как матрос позорит честь и славу фатерлянда раздевая мальчика прямо из под себя, как выдёргивает откуда-то сбоку рвущуюся рубашку, и молчал, даже пропитанный его фюрерской соплёй ус не дёрнулся. Нет, странный человек был этот фюрер, кто его знает, что он на самом деле обо всём этом думал, — если думал вообще что-нибудь.

Мальчишка прилипал к взрослому телу всем, чем мог прилипнуть: грудью, животом, торчащим твёрдой палкой пискуном, и потом они бессовестно решали, что они будут делать в постели: — или сперва матрос будет тыкать мальчика в жопу, — или мальчик сначала будет дрочиться в руках матроса, а тот будет смотреть, как мальчик спустит и гладить ему колени и целовать их ему губами; — или он начнёт мучать мальчика, — свяжет ему ноги и руки и после этого мучения станет стоя насаживать его в зад связанного, держа связанного мальчишку на руках. Между прочим сам мальчик оказался неистощимым на стыдные выдумки, смуглый бог в матросской форме удивлялся, и начинал не верить в то что он у мальчишки первый. Но на самом деле он был первее первого, — до его появления мальчику и в голову не приходило заниматься такими вещами со взрослым мужчиной или с другим мальчиком, хотя он любил дрочиться сам, а подрочиться со своим ровесником для пацана всё равно что подрочиться самому. Но Ильзе никогда не занимался этим с другими мальчиками, и его злили эти подозрения. Тем более потому что раньше, — когда он ещё не знал, он онанировал на фрау Штокманн, школьную учительницу от которой вкусно пахло на уроках, и которую он в мечтах выебал по-всякому бесчисленное количество раз. На фрау Штокман дрочились и другие мальчики из класса, они об этом рассказывали ему потому что у Ильзе было самое интересное место, — он сидел прямо перед столом фрау Штокман, дышал её запахом и видел её колени раздвинутые во время урока… Но теперь фрау Штокман отошла на задний план его внимания настолько, что это заметила даже она сама, и в его тетрадях прибавилось плохих отметок. Так что ещё бы не было обидно: — нахватать из-за любви к матросу двоек и выслушивать потом его же матросские подозрения! Любой другой мальчик на месте Ильзе вообще бы обиделся, но Ильзе прощал своего любовника. Потому что неважно, верил матрос мальчику, или не совсем верил, но ебал он ненасытного в этом смысле мальчика старательно и всегда; слова: — устал, и — не хочу, — в его немецком словаре отсутствовали. А мальчик навсегда вырвал из своих собственных словарей все страницы со словами нет и не надо. Впрочем их язык беднее из-за этого не становился…

Методом проб и ошибок выяснилось, что двенадцатилетний мальчишка больше всего любит подрочить себе пискун на глазах у взрослого, потому что он считал это самым стыдным, — но чтобы взрослый не просто лежал и смотрел на руки мальчишки, а упирался своим фюрером ему в сжатые губы, которые если разожмёшь, то тебе сразу прямо в твой рот влезет нахальненький матросский фюрер, поэтому можно только мычать, если что-то захочешь, и мотать головой. Самое главное

и самое интересное при этом это чтобы взрослый спускал ему на лицо одновременно с мальчиком, но у них с матросом это всегда получалось само собой. Потом Ильзе слизывал до чего дотягивался языком, и требовал чтобы взрослый тоже слизывал всё, что наспускал сам мальчик. Неизвестно насколько нравилось это матросу делать, но он лизал. Впрочем мальчик при этом обязательно держал своими сильными пальцами взрослого любовника за висячие части, так что матросу должно было нравиться лизать мальчишкину сперму, отказаться было бы самоубийством для его висячих частей. Мальчик утешал его во время этой процедуры тем что дрочил ему, и матрос иногда тоже спускал, пока вылизывал мальчишке заляпанный живот, а иногда просто вылизывал и не спускал. Причём вот именно как раз эту игру мальчику предложил на свою голову сам матрос, — так они играли с сестрой, которую собственно и звали Лореляйн; — она была от второго мужа его матери. Вот тогда впервые и появилась на свет Лореляйн.

Мальчик выслушал матроса и почему-то решил, что его тоже зовут на самом деле не Ильзе, а Лореляйн. Хотя «Ильзе» — тоже красивое имя, но мальчику оно казалось слишком мужским, и ассоциировалось с известным боксёром, а боксёром мальчик быть не хотел. И фамилия у боксёра была похожая, зато в остальном этот боксёр был похож на хромую портовую кобылу, и наверное такой же вонючий. Мальчик был неравнодушен к запахам человеческого тела, потому что его род происходил от лисов, фамилия брата матери, дяди Клауса, была: — Рейнике…

Лореляйн-Ильзе спокойно принимал на себя тяжесть тела матроса, когда тот хотел «тыкать» ему в жопу своим матросским буем, и к собственным потребностям его буя мальчик тоже относился с внимательным пониманием. Для Ильзе и тогда, и потом, половой орган мужчины, с которым он «спал», существовал отдельно от самого мужчины, мальчик мог поссориться с членовладельцем, но продолжать дружить с его членом, разговаривать с вытащенным из штанов членом отдельно и даже жаловаться ему на его хозяина. Мальчик считал, что именно самому матросскому бую хочется спускать ему в жопу, потому что он тоже ведь взрослый, а взрослым всегда надо делать для своего удовольствия что-то не то что любят мальчики. Он вполне мог лёжа под матросом уговаривать свою жопу потерпеть, пока герр дер Буй немножко спустит, — но сам он по настоящему любил именно проглатывать спущенное ему в рот матросское молоко, — и он экономил удовольствие чтобы не поднадоело.

Вот мало ли чего хочется взрослым! — у мальчиков собственные представления о любви, любовниках, о торчащих шпалах и что со всем этим хозяйством нужно делать! Интересно, откуда это могло взяться в самом обычном по воспитанию двенадцатилетнем мальчишке-подростке, даже порнооткрытки всего два раза видевшем, у других школьников, ну и один раз читавшем порнорассказ, — они читали его в школьном туалете на пару с онанирующим мальчиком из соседнего класса, который всё время порывался залезть другой рукой в штаны к Ильзе, а тот не давал ему это делать, потому что его тот рассказ не возбуждал. Он слышал такие рассказы от записных портовых жопоёбов и от водившихся с ними подсвайных пацанов, сбежавших из Бремерхафенского приюта святой Магдалины, но на самом деле всё открывалось в нём само собой, как будто они с матросом читали страницу за страницей заранее написанную книгу; порнооткрытки, и услышанные им в детстве рассказы здесь явно не имели ни влияния, ни значения. Это всё было заложено в нём самом, в этой ангелоподобной белокурой бестии, вместе с его невинными глазами, — синими словно северные германские моря в полдень, не ведающими греха и позора. Матросу с секретного дредноута досталось только прочитать эту написанную кем-то книгу первой мальчишеской страсти. А он предал это счастье, и разумеется он поплатился за подлое предательство.

В общем вы сами видите, что Ильзе, став Лореляйн, был счастлив; — он привык к своей новой роли мальчишки-любовника, привык к своему новому имени, а оно настолько безумно ему нравилось, что он повторял его разглядывая себя в зеркало: — как будто кого-то другого, незнакомого, но нравящегося… Он был благодарен матросу и за имя, и за его матросскую любовь, в виде всегда стоявшего в присутствии мальчишки матросского буя, который торчал отверстием вверх для него, стоило только спустить с себя трусы. Мальчик подружился с членом своего матроса; и вообще он любил этого грека за всё: — За ВСЁ, За ВСЁ, За ВС! — ……………….!!!.

Мальчик влюблялся в матроса откровенно, безудержно, и неосторожно, как влюбляются все подростки во вселенной, совсем никогда не думая, — а что из всего этого может получиться? А получилось следующее.

Какое-то время матроса не было дома, и Ильзе соскучился. Ну может быть он и не так соскучился, но прошло уже больше недели, а его бог всё никак не мог найти время чтобы сойти на берег со своего бронированного Олимпа, чьи громадные пушки так и висели над городом день и ночь. У них с матросом это называлось: — ружья сдавал — хотя никакие ружья матрос никому не сдавал, но называлось это так. Вообще-то ничего такого в этом не было, служба-есть-служба, мальчик в это верил, потому что так говорил его бог, разве можно не верить богу, если он так говорит, а бог ему именно так и говорил, каждый раз, когда застревал вместе со своим гостем томившимся в его матросских штанах на борту Лютцева. В общем можно было и потерпеть, сегодня вечером матрос должен был по его расчётам как раз и прийти, но Ильзе очень захотелось его увидеть, ну хотя бы представить что видит, а на самом деле даже надстройки Лютцева с пирса были еле видны, закрытые от любопытных глаз высоченными надстройками крейсера Эмден. Так полагалось им швартоваться, корабль-то был секретный…

После школы Ильзе пошёл домой через судоремонтный завод, там был риск наткнуться на патруль, но оттуда было немного виднее корабль. Мальчик просто шёл, размахивая ранцем, и вообще ни о чём не думал, то что он видит пушки и чёрные борта корабля наполняло его душу светлой весенней радостью. И вдруг он увидел своего бога. Мальчик почувствовал себя так, как если бы ему в глаза попала самая сверкучая, самая гремучая молния, какая бы только нашлась в брюхе германской грозовой тучи. Потому что его любовник шёл перешагивая через шпалы, по пирсу судоремонтного завода, и рядом с ним, уцепившись обеими руками за его матросский ремень, шёл тот самый мальчишка, у которого он так неосмотрительно спрашивал медицинского совета…