Враги лютые

Аляскин Алексей

Весь день Симка старался не попадаться маме на глаза, а отец сразу же после доклада в Кремль о причинах своего прилёта в Москву во время боевых действий, улетел обратно, и всех победил. А мальчик бродил по дальним закоулкам дома, и ни с кем ни о чём не хотел разговаривать. Как вернуть сестре Славика платье и чулки унесённые отцовским гневом он не знал, да это его и не интересовало. Он не чувствовал, что вообще что-то должен отдавать, забрали и забрали… День был тяжёлый, долгий и серый, но он тоже закончился, этот самый мучительный день его жизни, и настала ночь. Мальчик лёг, уснул, и ему приснился сон, и этот Симкин сон стоил сна самого Гека. Сначала ему приснились мамины врачи с еврейскими фамилиями, они шли блестя золотыми зубами из своих еврейских ртов, с папиным револьвером в руках, и хотели застрелить товарища Т., потому что когда писали списки, то допустили ошибку, и вместо — «враЧи», написали: — «враГи». Товарищ Т. был голый и похожий почему-то на Славика, — совсем как тогда, когда Симка свалился ему прямо под ноги, на берегу реки. Сначала мальчик не знал во сне, как ему поступить, он сообразил приснить в свой сон товарища Ежова, и товарищ

Ежов сразу же действительно приснился и арестовал во сне всех враГей, называя их фамилии страшным как медный тазик, голосом, и товарищ Т. был спасён, а Симка проснулся.

Он немного полежал так, потом сунул ладонь себе в трусы, и уснул снова. И на это раз ему уже не снились врачи с револьверами, а голый Т. был уже просто голым Славиком, и мальчик ощущал во сне сильное прикосновение крепких ладоней старшего подростка, потому что во второй части его сна Славик держал его за плечи, так же, как когда он разговаривал с Симкой, но только сейчас он был обнажённым, и сам мальчик тоже стоял перед ним голый, и их висячие пискуны вот-вот должны были коснуться друг друга… Симка почувствовал, что кто-то крепче и крепче прижимает к его себе, потом он ощутил прикосновение голого тела старшего подростка к своему голому животу, и его пискун почувствовал необычную тяжесть и прикосновение длинного и толстого члена Славика, — и он дальше уже не мог себя сдерживать, он сунул ладонь между животами, почувствовал и обхватил оба пискуна пальцами, и сразу стал спускать. От этого он и проснулся во второй раз. Никакого Славки разумеется в комнате не было, зато вот живот у проснувшегося мальчика на самом был весь залит скользковатой слизью спермы, в пупке стояла целая лужа, а с одной стороны сперма стекала струйками прямо на простынь…

Его мальчишеский половой член не успел опуститься и торчал над животом, упираясь и глядя прямо в глаза мальчику своим отверстием, как ствол пушки. Но Симку его вертикальное положение над животом не смутило, он был в спальне один, и если честно, то он видел эту картину уже не в первый раз.

Первое что подумал проснувшийся Симка, это то что мама опять заметит пятна на простыне, она однажды уже спрашивала сына, — что это такое? Симка отмолчался, и мама разумеется тоже забыла о своём открытии, это всё таки были не пятна на солнце. Симка подумал о маме, и забыл, — Славика не было рядом с ним, но легкое ощущения счастья оставалось, как будто и на самом деле он здесь был, и всё что он делал с мальчиком во сне, как будто было на самом деле. Симка в четырнадцать лет был уже опытным онанистом, обычно он дрочил себе подряд два-три раза если была возможность и никто не мешал ему; — спустив, он обычно лежал и смотрел, как его пискун снова начинает шевелиться, набухать и опять потом встаёт, и начинал дрочить снова. Но сейчас, после Славкиных прикосновений, пусть хотя только ему приснившихся, он не хотел даже прикасаться к своему разлёгшемуся на его голом животе мальчишескому члену своими пальцами, потому что это должны были быть пальцы другого мальчика… Вместо этого Симка протянул руку и включил свет настольной лампы. Вытираться он тоже не стал, во-первых он вообще не вытирался после онанизма, во-вторых это была сперма которая осталась от сонной любви Славика, — то что сам Славик об этом ничего не знал, значения не имело.

Спустивший на себя мальчик лежал голый в постели, задрав майку, открывая свои грудь и живот, и сам любовался своим мальчишечьим телом… А любоваться там было чем; — там матовой белизной, при мягком свете настольной лампы, освещались его крепкие колени, дальше шли плавные словно у девочки, таинственные линии бёдер, темнел как мангровый лес тропического острова, островок волос вокруг его длинного, свалившегося со смуглого живота, подросткового мальчишеского члена. Дальше золотился лёгкий пушок, измазанный слипшейся, пахнущей намоченной мукой, спермой, которой его половой орган спустил столько, что хватило измазать весь живот, и струи доставали до груди, и даже майка около подбородка была влажной от попавшей на неё спермы. Высыхая, сперма слипалась и начинала тянуть мальчику кожу, но это было приятно; может быть потому что мальчику никто не мешал наслаждаться тем, что осталось от этой тайно украденной у подростка любви, и даже ещё лучше что это случилось во сне; — потому что не нужно ничего никому объяснять, даже тому с кем ты этой мальчишечьей любовью только что занимался, не спрашивая его разрешения.

Потом Симка стал снова засыпать, успев словами подумать про себя, что если бы он теперь свалился под ноги старшему подростку, стоявшему без трусов на берегу пустынной реки, — то теперь он точно знал, за что он бы схватился, и ещё точнее он теперь знал, знал уже без фантастических подробностей и детских мыслей, — чем он хочет заниматься со Славиком, если они снова останутся вдвоём. А то, что Славик не устоит перед его желанием он верил. И он заснул, даже не опустив задранную майку.

Сестру Славика уже через неделю сослали в Минский текстильный техникум, и она даже не пришла попрощаться с Симкой. Ему потом удалось несколько раз оставаться со Славиком наедине, и он пытался что-то предложить, но Славик устоял. Но всё равно это уже не имело главного значения, потому что та физическая близость мальчика с мальчиком, которую он испытал во сне, поставила последнюю точку в метаморфозах происходивших с ним. Он теперь навсегда знал, что ему нравятся парни и мужчины; знал что все его прежние фантазии, — это только фантазии; и он уже по-взрослому знал, что мужские ладони на сосках его груди, или на его задних полушариях, и мужской член спускающий в его собственных пальцах: — это то, без чего ему жить на свете будет неинтересно, пусть хоть всего остального будет вдосталь, как это будет при коммунизме. И карнавальный фейерверк только скрепил это ощущение в сознании подростка яркой и красивой печатью, навечно.

МАРШЕВАЯ РОТА

А дальше была обычная жизнь мальчика-подростка,

с радостями и бедами старшего школьного возраста, пока кто-то на небесах, не поставил равнодушную галочку против его судьбы. Кому-то попался на глаза папин револьвер с дарственной надписью, — её прочли где надо, и как надо, или там были иные причины?… Но Симкин папа вдруг в одночасье потерял все свои высокие чины и звания, ему пришлось сменить дом и уже никто даже не заикался о необходимости ему какой-то там охраны… Он больше не грозился убийством за подкрашенные глаза, — а глаза-то у мальчика были разумеется подведённые, карандашом под ресницами, — отец вообще мало разговаривал, пропадал на работе, и дома он не рассказывал о своих служебных делах. Жить они стали скромно, впрочем, надо отметить, и не голодно. А Симку уже по настоящему было за что убивать: — он вырос, и превратился в одного из тех самых, слишком красивых, чтобы это было просто так, парней, — о которых со значением переглядываются взрослые: — «это парень или девушка?! — а я не понял…»- и он пользовался необычностью своей внешности, для того чтобы завладеть вниманием тех юношей, которые нравились ему самому. От тех, кто ему не нравился, он отбивался с прежней яростью. Тот первый сон уже не один раз повторился с ним наяву, но только со Славиком ни разу. Симка привык и смирился, не всё получается как хочется, и Славка остался с его толстым и длинным как одесская колбаса членом там, во сне, ну и в мечтах для обыкновенного подросткового онанизма, без которого тоже неинтересно жить даже самому красивому старшекласснику. С квартиры они съехали, а что с ним было дальше Симка не узнавал. Правда однажды, года через два, он стоял на тротуаре, а мимо шагала колонна курсантов, и один из них повернул голову, и внимательно посмотрел на Симку странным, немигающим, взглядом. Симка смутился и отвернулся, и только уже придя домой сообразил, что это был его Славка. Но он так ничего тогда и не сделал, чтобы разыскать сбившегося с ноги курсанта, на этом история любви Симки к Славику закончилась, после он почему-то уже даже ни разу не онанировал на воспоминание о его обнажённом теле там, на берегу.

Сима учился на втором курсе университета, когда самую короткую летнюю ночь страны вспорол рёв чёрных немецких бомбовозов, вошедших в нашу историю с лёгким изяществом тяжёлых чугунных утюгов плывущих в прозрачном утре летнего неба. Клеопатра Львовна обила все пороги, которые ей позволялось обивать, и её сына ещё почти два года не брали в действующую армию. Но фронту не хватало людских ног для портянок, и когда повестка пришла к Симке в очередной раз, то даже мама уже ничего не в состоянии была сделать, а отец вмешиваться в судьбу сына отказался наотрез. И вот, чуть больше чем через месяц после последнего съеденного домашнего пирога, Симка шагал солдатским шагом, груженный воинской амуницией и припасами по дороге, ведущей через горный перевал к переднему краю обороны.

Рота была маршевой, никто там никого не знал ни в лицо, ни по именам, тем больше Симку удивил поступок лейтенанта Ревенко, из соседнего взвода, который за вязанку тёплых байковых кальсон перекупил его у командира взвода, к которому он был приписан на марше. Вслед за кальсонами в соседний взвод ушёл конопатый долговязый хохол, Загребельный. По большому счёту ничего такого в этой воинской коммерции не было, пока рота шла к передовой командиры подбирали себе отряды по вкусу, и поменялись многими солдатами, — но цена! Сима был и на самом деле польщён тем, что за него отдали такую высокую цену, он-то особенного мнения о своих солдатских качествах не придерживался, и справедливо считал, что советский Македонский из него не получится, сколько бы кальсон заплатил за его солдатские качества незнакомый лейтенант.

Новый хозяин проявил к нему повышенное внимание, например он забрал у Симки катушку, с двенадцатью килограммами пропитанного озокеритом телефонного кабеля, и отдал её нести солдату-узбеку и так ни слова не знавшему по-русски, а от вида катушки и вообще онемевшему. Узбек долго смотрел на катушку, потом на Симку, но смирился со своей узбекской ишачьей долей, он взвалил катушку на плечо и глядя на Симку масляными глазками сказал что-то на нечленораздельном языке. Сидевшие на корточках другие узбеки посмотрели все разом на Симку, и смеясь повалились, хлопая себя по пузу ладонями. Симка засмущался и отвернулся. Потом катушечный узбек всё время старался оказаться с ним рядом, а Симка в свою очередь старался быть от узбека подальше.

Рота пришла на место и рассредоточилась. Пополнять оказалось некого, и подразделение стало занимать позиции целиком в маршевом строю. Немцы, как и полагается немцам, сидели на хребте, отрыв там обстоятельные немецкие земляные укрепления, соединённые траншеями окопы, оборудовали защищённые огневые точки, устроили себе блиндаж с трубой, осталось только нанять трубочиста, и вот тебе Гамбург! Наши, как и положено нашим, расположились внизу, у подножия склона, так, чтобы окопы наполовину простреливались сверху, но зато поближе к немцам в обозначениях на штабных картах. На предмет внезапной штыковой атаки, чтобы немца прямо из окопа штыком в пузо. Таков был приказ, а приказ он и в Африке приказ. Командир роты ходил по линии обороны, примеривался неизвестно к чему, никому ничего не объяснял, и матерился не уставая, — на то он и был командир. Потом он спросил у солдат, — умеет ли кто говорить по-немецки. Симка по-немецки говорил с семи лет, тогда в их семье считалось, — нужно. Командир увёл Симку с собой за окопы, встал на самом видном со стороны немецких снайперов месте, и закричал в сторону врага: — «Фогель!!! — Эй, Фогель, ёбт твою мать!!!» — Симка ждал когда нужно будет переводить, но с того склона заорали в ответ по-русски: — «А-а!!! — капитан Скурлатофф, шайцпильц!!!!.. — слюшаю!» — тогда наступила очередь Симки, потому что это был весь русский язык, который сумел выучить за два года в окопах войны отвечавший капитану Скурлатову немец. Симка перевёл, полностью и дословно, весь текст договора капитана Скрулатова с унтер-офицером Фогелем, так и не вошедший в сорок четыре тома истории Второй Мировой Войны.