Враги. История любви
Шрифт:
"Я сейчас позову ее".
Он не мог сказать, сколько ждал — минуту, две, пять. То обстоятельство, что Тамара подошла не сразу. могло означать только одно: Маша уже звонила. Наконец он услышал Тамарин голос — голос звучал не так, как вчера. Она спросила чересчур громко: "Герман, это ты?"
"Да, это я. Я все еще не могу поверить, что то, что случилось, действительно случилось".
"Ну, это случилось. Я смотрю в окно и вижу улицу Нью-Йорка, полную евреев. Бог благослови их. Я даже слышу, как рубят рыбу".
"Ты же в еврейском квартале".
"В Стокгольме тоже были евреи, настоящие евреи, но здесь все немножко как в Наленчеве".
"Да, кое-что из той жизни сохранилось. Тебе кто-нибудь звонил?"
Тамара ответила не сразу. Потом она сказала: "Кто мне мог звонить? Я никого не знаю в Нью-Йорке. Тут есть — как это называется? — землячество. Мой дядя хотел поспрашивать их, но…"
"Ты еще не спрашивала о жилье?"
"Кого я должна спрашивать?3автра я схожу в землячество. Может, они помогут мне. Ты обещал позвонить вчера вечером"
"Мои обещания не стоят и пенни".
"Все это странно. В России было очень плохо, но там люди по крайней мере держались друг за друга; в лагере или в лесу — мы, заключенные, всегда были вместе. В Стокгольме мы тоже были все вместе. Здесь я впервые одна. Я смотрю в окно, и у меня такое чувство, что я не имею никакого отношения ко всему этому. Ты не мог бы зайти ко мне? Мой дядя уехал, а тетя уходит в магазин. Мы могли бы поговорить".
"Хорошо, я приду".
"Приходи. В конце концов, мы когда-то были родственниками", — сказала Тамара и положила трубку.
В тот момент, когда Герман вышел на улицу, рядом остановилось такси. Денег, которые он зарабатывал, едва хватало на кусок хлеба, но ему надо было торопиться, если он не хотел отнять у Ядвиги весь день. Он сел в такси, и его внутренняя растерянность прорвалась смехом. Да, Тамара тут; это не галлюцинация.
Такси остановилось, Герман заплатил и дал шоферу на чай. Он позвонил, и Тамара открыта ему. Прежде всего ему бросилось в глаза, что лак с ее ногтей исчез. Она была в другом, темном платье, а ее волосы были слегка растрепаны. Он заметил даже несколько седых прядей. Она почувствовала, что ему неприятно видеть ее наряженной как американскую куклу, и она снова вернулась к стилю Старого Света. Теперь она выглядела старше, и он видел морщины вокруг ее глаз.
"Тетя только что ушла", — сказала она.
Во время первого свидания Герман не поцеловал Тамару. Теперь он попытался сделать это, но она отступила.
"Я поставлю чай".
"Чай? Я только что обедал".
"А я все-таки считаю, что заслужила право выпить с тобой чашку чаю", сказала она с наленчевским кокетством.
Он последовал за ней в комнату. Чайник в кухне засвистел, и Тамара пошла заваривать чай. Вскоре она внесла на подносе чай, лимон и тарелку с печеньем, которое наверняка испекла Шева Хаддас. Печенье было вырезано по разным шаблонам, каждая штучка была неровной и непохожей на другую — совсем как в Живкове. Печенье пахло корицей и миндалем. Герман сжевал одно. Его стакан был полон и страшно горяч, и в нем была тусклая серебряная ложка. Все светские подробности польско-еврейской жизни вплоть до мельчайших деталей были каким-то странным образам пересажены сюда.
Тамара, села за стол — не слишком близко к Герману и не слишком далеко от него, на том точно выверенном расстоянии, на котором сидит женщина, которая не является мужчине женой, но все-таки — родственником."Я все время смотрю на тебя и не могу поверить, что это ты", — сказала она."Я все время смотрю на тебя и не могу поверить, что это ты", — сказала она. Я больше не могу себе позволить еще во что-то поверить. С тех пор, как я здесь, прошлое как будто сошло с ума".
"В каком смысле?"
"Я уже почти забыла, как это было — там. Ты мне не поверишь, Герман, но ночью я лежу без сна и не могу вспомнить, как мы с тобой познакомились и сошлись. Я знаю, что мы часто ссорились, но почему — не знаю. Как будто мою жизнь сняли с меня. как шелуху с луковицы. Я начинаю забывать, что было в России, даже о том, что совсем недавно было в Швеции, я помню все меньше и меньше. Нас несло из страны в страну, Бог знает зачем. Они давали нам документы и снова отбирали их. Не спрашивай меня, сколько раз за последние несколько недель я должна была ставить свою подпись. Зачем им нужно столько подписей? И везде я иду под фамилией моего мужа — Бродер. Для чиновников я все еще твоя жена, Тамара Бродер".
"Мы никогда больше не будем чужими друг другу".
"Ты так не думаешь, ты так только говоришь. Ты очень быстро утешился со служанкой твоей матери. Но мои дети — твои дети! — все еще приходят ко мне. Не будем больше говорить об этом! Лучше расскажи, как ты живешь! По крайней мере, она тебе хорошая жена? Во мне ты всегда находил тысячу недостатков".
"Чего я могу ждать от нее? Она делает то же самое, что делала, когда была у нас служанкой".
"Герман, мне ты можешь сказать все. Во-первых, мы когда-то были вместе, а во-вторых, как я уже сказала тебе, я больше не верю, что принадлежу этому миру. Может быть, я даже смогу помочь тебе?"
"Как? Когда мужчина годами прячется на сеновале, он перестает быть членом общества. Вот правда: я и здесь, в Америке, все еще прячусь на сеновале. Недавно ты сама сказала об этом".
"Ну, какие тайны могут быть друг от друга у двух покойников? Если ты пока что не совершил особенных преступлений, ты все-таки мог бы подыскать себе пристойную работу. Писать для рабби — это плохой способ проводить время.
"А что мне остается делать? Даже если хочешь стать гладильщиком брюк, надо быть сильным и быть членом профсоюза. Так они называют тут рабочие организации — вступить в них очень трудно. Что касается…"
"Наших детей больше нет. Почему у тебя нет от нее ребенка?"
"Может, это ты еще родишь детей".
"3ачем? Чтобы у неевреев было, кого сжигать? Но здесь так чудовищно пусто. Я встретила женщину, которая тоже была в лагерях. Она потеряла всех, но теперь у нее новый муж и новые дети. Многие начали заново. Мой дядя до поздней ночи обрабатывал меня, чтобы я поговорила с тобой и приняла наконец решение. Они благородные люди, но немного прямолинейные. Он говорит, что ты должен развестись с той, другой; а если не хочешь, то разводись со мной. Он даже намекнул, что собирается оставить мне кой-какое наследство. На все у них един ответ: это воля Божья. А раз они верят в это, то могут пройти через любой ад и не повредиться".