Врата Валгаллы
Шрифт:
Таким образом, тишина в жилом отсеке у Шельм стояла почти гробовая, свет был погашен, и только по контуру раздвижной двери пробивался желтый коридорный свет.
Сна ни в одном глазу. Что называется – накрыло. Ни на боку, ни на спине не было Натали покоя, пульс частил и отдавался в висках и сердце. Вот вроде бы нашла подходящую позу, скрестив руки на груди и подтянув колени к подбородку, ан тут же в подреберье всхлипнуло и перехватило дыхание спазмом. И подушка плоская. Неудобно.
Острый приступ жалости
Натали села рывком, обнаружив, что прижимает подушку к груди. Невозможно, невозможно, невозможно... Слишком живо было то, что по уму следовало похоронить раз и навсегда. Именно сейчас, стоило закрыть глаза– и воображение накатывало на нее с осязаемой телесностью, обрамленной пламенем свечей, звоном фужеров, ароматом вина, свежестью мокрых ветвей.
Полоса света стала шире, в щель протиснулась Мэри-Лиис, босая и сытая на вид.
– Все еще – принцип выживания?
– Нет, милочка... физиология здоровой женщины: меня, сказать по правде, в жизни так не обожали.
Выдохнув с присвистом и всхлипом, Натали соскользнула со своей верхней койки, доля секунды потребовалась ей, чтобы застегнуться в комбинезон, а ботинки даже и разыскивать не стала.
– Ты куда это намылилась?
– Не туда же, – отрезала Натали, задвигая за собой дверь.
Неделю назад ей было бы, пожалуй, трудно решить, вперед ей по этому безликому коридору или назад. Сейчас всю дорогу до ангара пролетела не задумываясь, словно на автопилоте. Механики работающей смены поглядели на нее мало что странно, она не увидела их вовсе. Она, кажется, даже дышать забыла, пока не оказалась в кокпите и не опустила над собою блистер. Весь мир остался там, снаружи, и может провалиться в тартарары.
– Ты здесь?
– Куда ж я денусь?
Стандартный ложемент рассчитан на крупного мужчину: поерзав, можно угнездиться в нем боком, виском на спинке, и даже ноги подтянуть, а полу компенсатора набросить поверх: и шелковиста-то она, как кожа, и упруга, словно мужская рука, обнимающая за плечи.
Так просто. Так много.
– Что ж сразу-то не сказал?
– А что б сказал? Здравствуй, вот он я? Нравлюсь?
– Ну, – Натали приоткрыла один глаз, – прежде ты тоже был очень даже... ничего. Но сейчас... ты так хорош, просто нет слов.
Тут выдержка ей изменила, пришлось на несколько секунд уткнуться носом в полотно компенсатора.
– Жизнь бы сменял на час в мужском теле, – буркнул Назгул. – В здоровом. Все равно в чьем... Милая, у меня ничего не осталось для тебя. Ну, пожалуйста, не плачь. Представляешь, что напридумывают про нас механики?
– В мусор твоих механиков. Не мешай.
– Ладно, как скажешь. В мусор – так в мусор.
– Ты меня видишь?
– Угу.
– А...
– Короткая стрижка тебе идет.
– А красный нос, очевидно, нет. А как ты меня... чувствуешь?
– Ну... – Назгул, очевидно, смешался. – Я, эээ... фиксирую изменения температуры, влажности, пульса. Я – прибор.
– Я люблю тебя.
– Я чувствую тебя всю.
– И, скажем, вот так? – Натали запрокинула руки за голову и, осторожно, но вполне осознанно провела ладонями по внутренней поверхности блистера. – Каково это? Ну?
В наушниках явно выдохнули сквозь стиснутые зубы. Хоть плачь, хоть смейся, но... бог ты мой, доколе ж можно плакать?
– Я, признаться, уже и думать себе запретил о любящем прикосновении. Убедил себя до полного морального износа довольствоваться механиками... с отвертками... ну в лучшем случае – со смазочным шлангом. И поощрительным похлопыванием по броне.
– Не нравится тебе, когда хлопают?
– Ууу... не переношу амикошонства! Обзавелся комплексом с некоторых пор.
– Буду знать.
Натали, не открывая глаз, нашарила винт регулировки и максимально отклонила спинку назад, закинула руки за голову, приняв расслабленную позу.
– Это единственное место, где мне хочется быть. Поговоришь со мной?
– Я хорошо знаю это кресло, – заметил Назгул. – Больше трех часов в нем пролежать трудновато, поверь мне. Было дело, мы не вылезали из кокпитов сутками. Если есть возможность отдохнуть – тебе стоит отдохнуть.
– Угу, – Натали потянула вниз «язычок» молнии. Наушники прошептали: «Bay!», и она затрепетала вся от прорезавшихся в голосе Назгула низких бархатных нот. Таких знакомых, таких мучительно близких, осязаемых, как прикосновение, что сама собою выгнулась спина.
– Весь мир там, снаружи, не даст мне большего, Рубен.
– Я буду добиваться, чтобы тебя отсюда убрали.
– Ты... – она приподнялась на локте, мысленно сплюнув от досады. Бессмысленный жест, продиктованный единственно желанием заглянуть в глаза. – Даже и не думай. Зачем?!
– Это не место для женщины, во-первых. И это тем более не место для моей женщины.
– Спасибо, конечно... Но смысла в этом нет. Ты им внушаешь, скажем так... опасения. Они расценивают меня как элемент контроля.
– Как фактор жесткого шантажа! – взвился Назгул. – Что, они думают, ты можешь меня блокировать?
– Уже нет. Впрочем, даже если ты своего добьешься, это не значит, что меня спишут вниз. Пересадят на другую машину, только и всего. Мы ничего не можем тут изменить. Прошу тебя, не думай об этом сейчас. Ну... почему ты молчишь?
– Веду оживленный диалог с самим собой. Убеждаю, что во мне нет ни единой органической молекулы.
– Убедил?
– Неа. А вот скажите-ка мне, леди, на какой такой случай людьми придумано словечко «извращение»?