Вратари — не такие как все
Шрифт:
— Тебе нужно отдохнуть, поэтому я не включил тебя в состав дубля. Если хочешь посмотреть игру, можешь прийти; если хочешь развеяться, можешь уехать. Увидимся в понедельник в Снэйрсбруке. — Когда я выходил, он крикнул мне вслед: — И ни слова прессе!
Вообще-то я поговорил с одним журналистом, но это было не для печати, и, естественно, я был осторожен в выборе собеседника; к тому времени я уже разбирался, кому можно доверять, а кому нет. С одним парнем из небольшой местной газеты у нас сложились хорошие отношения, он был довольно симпатичным малым. Когда он мне позвонил, я прямо сказал ему: «Я очень расстроен,
Телефон трезвонил и трезвонил весь вечер, так что в конце концов мне пришлось попросить Боба брать трубку и отвечать, что меня нет дома. Но потом раздался звонок в дверь, и вошли Берт Грей и Лью Прентис — эти двое ребят мне тоже нравились: они почти всегда были вместе. Лью держал в поднятой руке удостоверение, как полицейский.
— Сэр, — сказал он, — только несколько вопросов! Простая формальность! Ничто из того, что вы скажете, не будет использовано против вас!
— Или против Чарли Макинтоша, — добавил Берт.
— Ну, может быть, и против Чарли Макинтоша, — согласился Лью.
Мы вчетвером сели за стол, попили кофейку и проболтали до часу ночи. Они передали в свои редакции статьи по телефону, так что я все слышал. Моих слов там не было, они использовали то, что я говорил, в пересказе, стараясь изложить все точно. Не многие газетчики заботились об этом.
— Прошел слух, что ты просил трансфер, — сказал Берт.
— Ну, — уклончиво ответил я, — может, просил, а может, и не просил.
— Я точно знаю, что просил, потому что Чарли Макинтош сказал, что не просил!
— Судя по твоим словам, ты не очень-то любишь его, — сказал Боб.
— Да я его просто ненавижу! — уточнил Берт.
Это открыло мне глаза; раньше я считал, что пресса любит его — он все время ей что-нибудь рассказывал, его цитировали после каждой игры. Но теперь мы узнали о нем много нового. Берт сказал: «Он просто лжец», и начались истории про то, как он им что-то говорил, а потом выяснилось, что это неправда, как он вел себя в бытность игроком, как везде искал для себя выгоду. По словам Берта, в «Волках» его звали «А-что-мне-с-этого-будет Макинтош».
Я был рад, что мне довелось все это услышать, но увидел, как Боба Каллена их рассказы смутили. Как и все мы, он очень уважал босса, и у него не было повода менять свое отношение к нему. Пока не было.
— Ну, и что мне делать, как вы считаете? — спросил я их, напоследок, и Берт ответил:
— Оставайся. В любом случае, ты продержишься здесь дольше, чем он.
Я не стал спрашивать, что он имеет в виду.
Возвращение в дубль было ужасным, как будто тебя окатили ледяной водой. Хорошо еще, что большинства из тех, с кем я раньше играл, уже не было. Но все равно на меня смотрели как-то не так. Что же до настроения, то после того, к чему ты привык в первой команде, здесь чувствовал себя, как на кладбище: на трибунах почти никого, волнения ни малейшего, ничто не заставляет тебя сражаться на поле. Как будто все вокруг специально напоминает тебе, что тебя вышвырнули в отстойник, где ничто не имеет значения. Ты мог показать лучшую игру в истории мирового футбола, но за это все равно не получил бы больше пяти строчек в газете. Я был просто убит, честное слово. Признаюсь, временами я думал, что это конец, что мне никогда не вернуть былую форму, никогда не попасть в команду.
Мое изгнание получило широкую огласку. Попал я и в телевизор, а одна газета прислала ко мне девчонку для интервью — довольно милую куколку, которая не отрываясь смотрела на меня большими и круглыми, как блюдца, глазами. Но это слабое утешение в тот момент, когда разговор идет о том, как тебя вышвырнули из состава. На прощанье я сказал: «Приходите еще, когда меня возьмут в сборную», естественно, в шутку. Говорил-то я с усмешкой, но все равно проявил необычайную тупость, потому что она взяла да и вставила эти слова в интервью. В газете это выглядело чудовищно.
Самое плохое в том, что тебя вышвыривают из состава, — какой-то барьер, возникающий между тобой и твоими приятелями. Ты по-прежнему общаешься с ними, никто не перестает разговаривать с тобой, но создается такое впечатление, будто вы играете в разных лигах: они делают одно — то, что имеет значение, — готовятся к этому целую неделю, а ты занимаешься чем-то таким, до чего никому нет ни малейшего дела. Естественно, я стал меньше получать — ни премиальных со сборов от продажи билетов, ни надбавок за позицию в чемпионате (хотя в то время они никому не приносили больших денег), — но это меня не волновало.
Даже между мной и Бобом Калленом, с которым мы жили в одной квартире и сидели друг напротив друга за столом, в гостиной по нескольку раз в день, чувствовался этот барьер. Ни я, ни он много не говорили, мы вообще почти не разговаривали, потому что он был отличным парнем и никогда не рассказывал о том, что творилось в первой команде, пока я сам не спрашивал. Естественно, я часто спрашивал об этом. Он отвечал, 4 потом из вежливости интересовался: «Ну, а у тебя как дела?», и я без малейшей охоты вынужден был говорить: «Выиграли у дубля «Чарльтона» или «Сыграли вничью с дублем «Ориента». Большое дело!
Папа держался здорово — он всегда мог увидеть светлую сторону чего угодно. По его теории, мне повезло.
— У такого молодого вратаря, как ты, — говорил он, — обязательно должен наступить спад, каким бы великолепным этот вратарь ни был. Своего рода реакция. Тебе повезло, что с тобой это случилось сейчас, когда команда играет плохо, и, по-моему, тебе лучше переждать. Позже, когда дела пойдут лучше, будет легче возвращаться.
— Не знаю, как играют они, — отвечал я, — но то, что я играю плохо, мне ясно.
— Если у команды игра не ладится, она не может ладиться у вратаря. Вратарь — всего лишь человек, особенно в твоем возрасте.
Однажды в Милуолле, во время игры за дубль, я пошел за ворота, чтобы взять мяч и ввести его в игру. Вдруг кто-то окликнул меня, я поднял глаза и увидел Майка. Он улыбался. Ну вот, только этого мне не хватало, подумал я, и, выполняя удар от ворот, срезал мяч так, что он не долетел даже до середины поля. Но через несколько минут, когда я в прыжке отбил мяч, летевший в верхний угол, до меня донесся его голос: «Вот так, Ронни, это уже похоже на то, что было раньше», и почему-то мне было очень приятно. После игры я хотел найти его, но он уже уехал. Я подумал, как, наверное, несладко пилить на велосипеде через весь Лондон — из Ноттинг Хилла на юго-восток.