Вредитель Витька Черенок
Шрифт:
— Нет у нас дома книг!
— Совсем нет? — скорее машинально, чем удивленно, спросила Саша.
— Да, совсем нет. Совсем! — Шура сердито уставилась на Сашу. — Что еще хочешь узнать?
Саша растерялась.
— Не надо, Шура, не говори. Я ни о чем не хочу спрашивать. Тебе это неприятно. Я вижу… Вот посмотри лучше, какие фонарики. На той квартире они почти не цвели. А здесь, на солнышке, скоро, наверное, зацветут. Как ты считаешь?
Шура тронула пальцами круглый зеленый листочек с тонюсенькими прожилками и тихим, печальным голосом проговорила:
— Отец никогда не покупает книг. —
Саша подумала: «Наверное, отец не родной ей». Но спрашивать об этом не стала. А Шура, начав говорить, вдруг почувствовала, что ей хочется все-все рассказать этой доброй и ласковой девочке.
— Помнишь, я плакала на лестнице, когда вы с Женей про часы меня спросили?.. Мне так обидно стало. Вам часы подарили, а у меня дома никто и не вспомнил, что учебный год кончился и я перешла в пятый класс. Я нарочно дневник на стол положила. Думала, посмотрят. А отец пришел пьяный, клеенку со стола сбросил и ботинком на дневник наступил. Обертку даже порвал…
И снова Саша ничего не сказала, не спросила. Лишь, затаив дыхание, смотрела и смотрела на Шуру.
— Счастливая Тома, моя сестра, — продолжала Шура. — Закончила восемь классов и уехала в Курск. В профтехучилище поступила. Могла бы и здесь учиться, но специально уехала. Подальше от дома, от отца. Я тоже уеду. Скорей бы только восемь классов кончить… Я боюсь отца… В прошлое воскресенье напился и сказал, чтобы все убирались из дому. Потом замахнулся на маму, и я заплакала. А он закричал маме: «Зажми щенку глотку, пока не задушил…» И мама его боится. У нас еще тетя моя жила. Тоже уехала. Измучилась… Я с Леной Сажиной за одной партой сидела. У нее неродной отец, а как ей живется! Одевают хорошо, никогда не обижают, отец зимой на лыжах с ней ходил. А у меня и родной, да какая жизнь с ним… Ох, сколько еще времени, пока восьмой класс закончу…
Выговорилась Шура, и, видно, легче ей стало. Не многим доверяла она свою тайну. Только самым близким подругам, каким очень верила. В школе, где до этого училась, лишь две девочки знали о ее жизни. И вот теперь — Саша.
— Только никому-никому не рассказывай про это, — предупредила Шура.
— Хорошо, никому не скажу, — пообещала Саша.
— А фонарик уже скоро распустится. — Шура принялась разглядывать цветок. — Вот бутончик уже зреет…
Саша отщипнула тонкий стебелек фонарика, потом отрезала ножницами сочный стебель цветка с лиловыми листьями. Осторожно завернула все это в газету.
— А я традесканцию тебе принесу, — сказала Шура. — Листочки у нее серебристые-серебристые и будто из бархата.
Шура взяла газетный сверток, собралась уходить, но, увидев на Сашином письменном столе маленькие дневнички, вдруг вспомнила что-то, остановилась.
— Я ваши парты видела, — сказала она.
— Где? — живо обернулась Саша.
— В овраге. Мама послала нарвать щавелю, и я увидела их.
— Давно это было?
— Неделю назад. Нет, больше… Только ящики поломаны были. Для парт уже не годятся.
—
— Нет, те самые. Я же видела. Там и карандашом было написано: 1+2=3…
Шура ушла. Вернувшись в свою комнату, Саша еще долго сидела у письменного стола. Думала о Шуре, о нелегкой ее жизни. Листала дневнички, не нужные теперь никому и забытые. Кто же все-таки разорил их школу? Дворничиха? Ох, и вредная! Так уж будто и мешали мы! И ящики со зла разломала…
Кучи на асфальте
Двор, по сравнению с тем, каким он был две недели назад, сейчас и не узнать. Бесчисленные кучи чернозема бульдозер растащил по всей площади двора, будто нарядным черным ковром накрыл землю. И газоны лежали у дома ровными длинными прямоугольниками.
«Как доска в классе, когда ее чисто вытрешь мокрой тряпкой, — подумала Саша и некстати вспомнила свое позорное дежурство. — А мел воровал тогда Черенок. Его работа…»
Да, много с тех пор случилось всяких событий. Иногда Саше казалось, что Витька стал уже другим, а иногда… Вот будто все хорошо, хорошо, и вдруг опять сорвался. Что с ним творится? Не понять… Звонок зачем-то отнял. С письмом тоже. Для чего ему потребовалось, чтобы Саша срочно писала письмо?
Сплошные загадки…
«А, буду еще голову ломать!» — Саша махнула рукой и снова принялась рассматривать двор. Итак, что же осталось? Ну, конечно, осталось самое главное: посадить деревья, кусты. Вон сколько ямок бульдозер накопал. Для деревьев, наверное. И цветочные клумбы можно сделать. А на газонах лучше всего посеять траву, чтобы густая была, ровная. Очень красиво будет… Только вот землю с асфальта убрали бы. Зачем тут земля? Ее на газон надо было точнее сваливать. Правда, и шоферов винить трудно: на узкой асфальтовой дороге машинам развернуться было негде, и потому часть земли на газон не попала.
Солнце за три дня подсушило лежавшие на асфальте земляные бугры, они уже не чернели сочными кучками. Вот удивительное дело: пока не обращала на них внимания, то, казалось, так и должно быть. Лежат себе земляные навалы и лежат.
А сейчас они просто глаза ей мозолили. До чего же, в самом деле, некрасиво. И сколько их! Саша вытянула шею, посчитала: четырнадцать куч. Весь двор уродуют. Неужели тетя Паша не видит? Да разве одна только тетя Паша! Все жильцы мимо ходят, и будто никого это не касается, будто никому они не мешают. А ведь мешают. Вон Леля наехала своим трехколесным велосипедом на кучу. На таком бугорке ее неуклюжему тихоходу и перевернуться ничего не стоит. Тогда уж на весь двор будет реву! И Сережка не видит, что его проказница творит. Сидит на лавочке, бумажку стеклом прожигает. Тоже занятие!
— Сережа! — крикнула сверху Саша. — Гляди: свалится твоя сестричка.
— Да ну ее! — отмахнулся Сережка.
Не успел он круглым увеличительным стеклом вновь собрать солнышко в яркую точку, послышался звонкий плач Лели. Свалилась все-таки неосторожная наездница. Лежит, раскинув руки, и заливается.
Подбежавший Сережка сначала успокаивал сестренку, потом, рассердившись, шлепнул ее и снова отправился на лавочку — прожигать бумажку. На Лелю, продолжавшую плакать, уже не обращал внимания.