Времена молодецкие
Шрифт:
— Взваливай ее на спину!
Оно бы хорошо на спину, да девка-то высоченная, жених ей по плечо еле-еле, как он ее „взвалит"? Я говорю:
— Ты пригнись, на корточки сядь, а она на тебя верхом!
Он-то присел, да она — опять ни в какую! Попробовал я толкануть ее, но одной рукой несподручно. Она уперлась ногами — и ни с места! Вытащил я тогда нож, приставил ей к груди:
— Сейчас, — говорю, — всю кровь враз из тебя выпущу!
Я, значит, надавливаю нож, она увертывается, я надавливаю, она увертывается, потом все ж таки легла жениху на спину, и он подтащил ее к самой воде.
— Топай! — говорю ему. — И не оборачивайся, а я ее за ноги придерживать буду!
Ну, идет он, идет и вдруг — бултых в яму и исчез под водой. И невеста с ним. Одни лишь чулки ее у меня в руках остались! Эх, думаю, жаль девицу-красавицу! И тоже — плюх в воду! Я верткий, плавать умею, воды не боюсь, но та вода и не вода была, сплошняком каменюга до коряги. Одна коряга чуть мне брюхо не вспорола, другая по плечу двинула, третья по ребрам прошлась — и не знаю уж, то ли самому спасаться, то ли других спасать? Добро бы я еще при обеих руках был, а каково с одной-то рукой! Ну, делать нечего, с одной, так с одной. Ухватил я девку за ногу — зубами ухватил, не рукой, рукой-то вцепился в какой-то комель и по нему выполз на берег. Два часа кряду мы слова вымолвить не могли, сидим синие, от холода зубами лязгаем. А уж на небе месяц светит. С братом ее мы сшибались в обед, покуда девку ловили — уж солнце село, а пока остальное все — и луна взошла.
Ну посидели мы сколько-то, я и говорю:
— Поднимайтесь, дальше пошли!
А невеста опять за свое.
— Не пойду, — говорит, — дальше! Лучше в реке меня утопите!
Я сначала по-хорошему:
— Будет тебе, Эмина, кочевряжиться! Вставай, пока по-хорошему просят!
— Нет и нет! У меня, — говорит, — в Драме брат есть, разбоем занимается, ежели попрошу — золотом тебя осыплет, только отпусти, не хочу я за этого замуж идти! Отпусти!
Жених заробел, сидит и ждет. В глаза мне засматривает.
— Вставай! — цыкнул я на нее. — Замуж тебя выдавать будем. Вот тебе муж, не парень — орел!
— На кой он мне сдался, орел твой, отпусти ты меня! Умру, а шагу дальше не сделаю!
Выхватил я свой левольверт и упер ей в грудь.
— Восьмерых, — говорю, — я на тот свет отправил, ты, — говорю, — девятой будешь! Восемь душ — ты девятая, коль немедля не встанешь и вперед не пойдешь!
Струхнула девка, встала. Идем мы, идем — светать начало. Смотрю — перевалили мы уже через Хамамбунар и по Кривому гребню к Девлену спускаемся. Всю ночь шли: где по тропе, где напрямки, через кусты да заросли продирались, так что лоскутка целого на нас не осталось — точно гребнем прочесало, каким шерсть чешут. Ладно, нам-то плевать, хоть нагишом, без штанов идти, а вот девке, как ей-то в городе показаться? Говорю я жениху:
— Шагай в город, принеси ей одежи, не вести же ее в Девлен такой оборванкой!
А он отводит меня в сторону и шепчет:
— Пойти-то пойду, только ты пока оставь меня с нею один на один, маленько я ее приласкаю, может, она тогда поукротится...
— Ладно, — говорю.
Прошли мы немного, и принялся я пояс на себе разматывать.
— Идите, — говорю, — вперед, я малость поотстану, нужду справлю.
Они дальше пошли, а я стою. Но из виду их не
Догнал я их, пошли мы дальше. Послал я жениха за одежей, а мы с Эминой сели аккурат над самым Девленом дожидаться, покуда он одежу эту принесет. Уставилась на меня Эмина и говорит:
— Зачем позволяешь слюнтяю этому меня обслюнявливать? Не надо мне такого мужа. Скорее руки на себя наложу, а в Девлен не пойду!
— Пойдешь, — говорю, — нельзя не пойти. Мне за тебя деньги плачены!
— Коли в деньгах дело, — Эмина мне в ответ, — мой брат тебя с ног до головы золотыми засыплет, только отпусти ты меня!
— Уговор, — втолковываю ей, — дороже денег. Не миновать тебе в Девлен идти.
— С тобой, — говорит, — не только в Девлен, на край света пойду, а с ним — ни в жисть!
Ишь ты, куда дело-то повернуло! У меня, правда, дома своя баба была, да разве этой чета? Эта бела, как сметана, глаза точно нож в сердце вонзаются, а грудь, брат ты мой, ну — печь горячая: тесто кидай, хлеб пеки да ешь!
— Согласен? — спрашивает. — Вот она я!
И тогда — ох, сладок грех! — опрокинул я ее на одном краю поляны, а опамятовались мы аж на другом краю. Ни единой травинки, скажу я тебе, непримятой не осталось! Пока что, думаю я, все любо-дорого, а дальше как быть? Взять ее за себя — ремесло свое опозорить. Не взять — ранить ее в самое сердце!
Она почуяла, что засомневался я.
— С тобой, значит, пойду? — спрашивает, а глазищами так и сверлит. В самое нутро мое вонзилась, проклятая баба! Дорого бы я дал в такую минуту, чтоб два сердца иметь — одно, значит, чтоб честь соблюсти, другое — для утехи, а оно, неладное, всего ведь одно! Хоть рассеки его, хоть пополам разорви — все равно одно и есть!
Ну, честь все ж таки перетянула, и сказал я ей:
— Не со мною пойдешь, а с ним. Ничего не поделаешь.
Как она тут завопит:
— Не пойду!
— Пойдешь! — говорю.
— Не бывать тому! — И кинулась прочь. Только что лежали мы, в глаза друг дружке глядели, а она прочь бежать. Я швырком на брюхо и хвать ее за пятку. Она ни встать мне не дала, ни приподняться — завертелась волчком, кружит, волочит меня по камням да колючкам, поляну-то, как гумно, можно сказать, измолотила, несчастная! Но я мертвой хваткой держу ее за ногу, не выпускаю. Подконец умаялась она и упала. Я тоже себе бока подмял, да что делать было?
Передохнули мы, посидели малость, я и спрашиваю:
— Ну, а теперь как — пойдешь, что ль?
— Делай, — говорит, — со мной, что хочешь.
Тут наконец и жених явился. Приодели мы ее и стали в город спускаться. До дому, как говорится, рукой подать — мост перейти и все. Закончили, значит, дело, как следует быть, полегчало у меня на сердце, повело песни петь...
Да-а... Самое, оказалось, время для песен.. .
Только это мы к мосту подошли, глядь — бросается нам наперерез кто-то, лица не разглядеть, и орет: