Времена не выбирают…

Когда я очень затоскую,

Достану книжку записную,

И вот ни крикнуть, ни вздохнуть —

Я позвоню кому-нибудь.

О голоса моих знакомых!

Спасибо вам, спасибо вам

За то, что вы бывали дома

По непробудным вечерам,

За то, что в трудном переплете

Любви и горя своего

Вы забывали, как живете,

Вы говорили: «Ничего».

И за обычными словами

Была такая доброта,

Как будто Бог стоял за вами

И вам подсказывал тогда.

Ни

Ни одного царя —

Ассирия! – рисунок

Один запомнил я.

Там злые ассирийцы

При копьях и щитах

Плывут вдоль всей страницы

На бычьих пузырях.

Так чудно плыть без лодки!

И брызги не видны,

И плоские бородки

Касаются волны.

Так весело со всеми

Качаться на волне.

«Эй, воин в остром шлеме,

Не страшно на войне?

Эй, воин в остром шлеме,

Останешься на дне!»

Но воин в остром шлеме

Не отвечает мне.

Совсем о них забуду.

Бог весть в каком году

Я в хламе рыться буду —

Учебник тот найду

В картонном переплете.

И плеск услышу в нем.

«Вы всё еще плывете?» —

«Мы всё еще плывем!»

Вода в графине – чудо из чудес,

Прозрачный шар, задержанный в паденье!

Откуда он? Как очутился здесь?

На столике, в огромном учрежденье?

Какие предрассветные сады

Забыли мы и помним до сих пор мы?

И счастлив я способностью воды

Покорно повторять чужие формы.

А сам графин плывет из пустоты,

Как призрак льдин, растаявших однажды,

Как воплощенье горестной мечты

Несчастных тех, что умерли от жажды.

Что делать мне?

Отпить один глоток,

Подняв стакан? И чувствовать при этом,

Как подступает к сердцу холодок

Невыносимой жалости к предметам?

Когда сотрудница заговорит со мной,

Вздохну, но это не ее заслуга.

Разделены невидимой стеной,

Вода и воздух смотрят друг на друга.

Декабрьским утром черно-синим

Тепло домашнее покинем

И выйдем молча на мороз.

Киоск фанерный льдом зарос,

Уходит в небо пар отвесный,

Деревья бьет сырая дрожь,

И ты не дремлешь, друг прелестный,

А щеки варежкою трешь.

Шел ночью снег. Скребут скребками.

Бегут кто тише, кто быстрей.

В слезах, под теплыми платками,

Проносят сонных малышей.

Как не похожи на прогулки

Такие выходы к реке!

Мы дрогнем в темном переулке

На ленинградском сквозняке.

И я усилием привычным

Вернуть стараюсь красоту

Домам, и скверам безразличным,

И пешеходу на мосту.

И пропускаю свой автобус,

И замерзаю, весь в снегу,

Но жить, покуда этот фокус

Мне не удался, не могу. ёё

О здание Главного штаба!

Ты желтой бумаги рулон,

Размотанный слева направо

И вогнутый, как небосклон.

О море чертежного глянца!

О неба холодная высь!

О, вырвись из рук итальянца

И в трубочку снова свернись.

Под плащ его серый, под мышку.

Чтоб рвался и терся о шов,

Чтоб шел итальянец вприпрыжку

В тени петербургских садов.

Под ветром, на холоде диком,

Едва поглядев ему вслед,

Смекну: между веком и мигом

Особенной разницы нет.

И больше, чем стройные зданья,

В чертах полюблю городских

Веселое это сознанье

Таинственной зыбкости их.

Кто тише старика,

Попавшего в больницу,

В окно издалека

Глядящего на птицу?

Кусты ему видны,

Прижатые к киоску.

Висят на нем штаны

Больничные, в полоску.

Бухгалтером он был

Иль стекла мазал мелом?

Уж он и сам забыл,

Каким был занят делом.

Сражался в домино

Иль мастерил динамик?

Теперь ему одно

Окно, как в детстве пряник.

И дальний клен ему

Весь виден, до прожилок,

Быть может, потому,

Что дышит смерть в затылок.

Вдруг подведут черту

Под ним, как пишут смету,

И он уже – по ту,

А дерево – по эту.

Бог семейных удовольствий,

Мирных сценок и торжеств,

Ты, как сторож в садоводстве,

Стар и добр среди божеств.

Поручил ты мне младенца,

Подарил ты мне жену,

Стол, и стул, и полотенце,

И ночную тишину.

Но голландского покроя

Мастерство и благодать

Не дают тебе покоя

И мешают рисовать.

Так как знаем деньгам цену,

Ты рисуешь нас в трудах,

А в уме лелеешь сцену

В развлеченьях и цветах.

Ты бокал суешь мне в руку,

Ты на стол швыряешь дичь

И сажаешь нас по кругу

И не можешь нас постичь!

Мы и впрямь к столу присядем,

Лишь тебя не убедим,

Тихо мальчика погладим,

Друг на друга поглядим.

Велосипедные прогулки!

Шмели и пекло на проселке.

И солнце, яркое на втулке,

Подслеповатое – на елке.

И свист, и скрип, и скрежетанье

Из всех кустов, со всех травинок,

Колес приятное мельканье

И блеск от крылышек и спинок.

Какой высокий зной палящий!

Как этот полдень долго длится!

И свет, и мгла, и тени в чаще,

И даль, и не с кем поделиться.

Есть наслаждение дорогой

Еще в том смысле, самом узком,

Что связан с пылью, и морокой,

И каждым склоном, каждым спуском.

Кто с сатаной по переулку

Гулял в старинном переплете,

Велосипедную прогулку

Имел в виду иль что-то вроде.

Где время? Съехав на запястье,

На ремешке стоит постыдно.

Жара. А если это счастье,

То где конец ему? Не видно.

Уехав, ты выбрал пространство,

Но время не хуже его.

Действительны оба лекарства:

Не вспомнить теперь ничего.

Наверное, мог бы остаться —

И был бы один результат.

Какие-то степи дымятся,

Какие-то тени летят.

Потом ты опомнишься: где ты?

Неважно. Допустим, Джанкой.

Вот видишь: две разные Леты,

А пить все равно из какой.

На рассвете тих и странен

Городской ночной дозор.

Хорошо! Никто не ранен.

И служебный близок двор.

Голубые тени башен,

Тяжесть ружей на плече.

Город виден и не страшен.

Не такой, как при свече.

Мимо вывески сапожной,

Мимо старой каланчи,

Мимо шторки ненадежной,

Пропускающей лучи.

«Кто он, знахарь иль картежник,

Что не гасит ночью свет?» —

«Капитан мой! То художник.

И клянусь, чуднее нет.

Никогда не знаешь сразу,

Что он выберет сейчас:

То ли окорок и вазу,

То ли дерево и нас.

Не поймешь по правде даже,

Рассмотрев со всех сторон,

То ли мы – ночная стража

В этих стенах, то ли он».