Временщики и фаворитки XVI, XVII и XVIII столетий. Книга II
Шрифт:
Если Василий Шуйский, отстаивая свои царские права, ссылался на святое миро, которым был помазан, то уже не мог прибегнуть даже к этой защите после смерти племянника: яд, которым был отравлен Михаил, сгладил с чела его дяди следы священного миропомазания.
За исключением Зарайска, в котором воеводою был князь Димитрий Михайлович Пожарский, вся Рязанская область под предводительством Прокопия Ляпунова отложилась от Шуйского. Друг покойного Скопина, привязанность к которому доходила у него до обожания, Ляпунов клялся мстить злодеям, не умевшим ценить героя и дерзнувшим пожертвовать им своему честолюбию. Польский гетман Жолкевский обратил под Клушиным в бегство царские войска (24 июня), предводимые Делагарди и Димитрием Шуйским. Эта победа отдала в руки полякам Царево-Займище, Можайск и другие города Московской области, которые и признали государем своим царевича Владислава… Ляпунов и Голицын овладели Москвою; самозванец — Калугою. Ляпунов, обладая столицею, внушал жителям не признавать ни королевича Владислава, ни самозванца, ни Василия Шуйского. Бояре и выборные от народа единомышленники Прокопия Ляпунова постановили: 1) бить челом Василию, чтобы он, оставив царский престол, удовольствовался уделом в Нижнем Новгороде; 2)
С объявлением такового приговора народной думы отправили во дворец к Василию Захария Ляпунова и Ивана Воротынского со многими спутниками.
— Василий Иванович! — сказал брат Ляпунова царю. — Ты не умел царствовать: отдай же венец и скипетр!
— Как ты смеешь! — воскликнул Василий, хватаясь за нож.
Ляпунов, будучи двумя головами выше его ростом, замахнулся на него своей богатырской рукой… Прочие спутники, не допуская дерзкого до насилия, начали уговаривать Шуйского уступить воле народной. Царь упорствовал, и тогда вместе с супругою был под стражею отведен из дворца в свой старый дом… Тщетно патриарх Гермоген заклинал мятежников быть верными присяге: люди русские так же мало внимали тогда увещаниям святителя, как и голосу собственной совести.
На следующий день (18 июля 1610 года) Василий Шуйский и супруга его были насильно пострижены. Обеты монашества за безмолвного царя произносил князь Туренин. Шуйского заточили в Чудовский монастырь; супругу его в Ивановский девичий. Пострижение державной четы было прологом кровавой двухлетней трагедии, разыгрывавшейся в России под именем междуцарствия.
Выданный гетману Жолкевскому, Василий Шуйский был отвезен в Польшу и представлен королю Сигизмунду. Царедворцы требовали от пленника, чтобы он поклонился их государю.
— Царь московский, — величественно отвечал Шуйский, — не кланяется польским королям. Судьбами Божиими я ваш пленник, но взят не вашими руками, а выдан вам своими же изменниками.
Это была единственная минута в жизни Василия, в которую он был истинно велик. Лишенный царского венца, он этим ответом заслужил венок героя. Он умер 12 сентября 1612 года в Варшаве, где и был похоронен. Чрез двадцать три года по повелению царя Михаила Феодоровича Романова тело Шуйского было перевезено в Москву и предано земле в Архангельском соборе.
СИГИЗМУНДII АВГУСТ, КОРОЛЬ ПОЛЬСКИЙ
ВАРВАРА РАДЗИВИЛЛ
(1548–1572)
Сын короля Сигизмунда I и супруги его Боны Сфорца, Сигизмунд II родился 1 августа 1520 года. По обычаю того времени, в минуту рождения младенца придворным астрологам повелено было составить его гороскоп, и, по толкованиям их, сочетание звезд и планет, под которыми родился королевич, было самое благоприятное. Зловещий Сатурн не воспрепятствовал сочетанию Марса и Юпитера с Венерою, ярко сиявших в созвездии Девы. «Младенец будет мудр, могуч, славен, — объявили звездословы, — будет мудр, как Соломон, но и женолюбив не менее Соломона!» Последнее предсказание, как доказала жизнь Сигизмунда, было не совсем лишено основания. По совету тех же астрологов к имени королевича присоединено было и прозвище Августа, не за будущие его подвиги, а просто в память рождения его в августе месяце.
Телосложение и наружность королевича обещали в нем здорового и сильного красавца; умственные способности хотя и не выходили из разряда посредственности, зато в сердце его с самого нежнейшего детства обнаруживались зачатки страстности и доброты, приличествующих более женщине, нежели мужчине, особенно правителю государством. Есть гермафродизм физический, есть и моральный, и, к несчастию, подобное уродство характера явление далеко не редкостное. Этот недостаток, сносный в человеке обыкновенном, можно назвать пороком в государе. Подобно хирургу, правитель царства должен обладать известным запасом жесткости в характере, так как чувствительность и мягкосердие не всегда уместны в делах правления. Слишком чувствительный и мягкосердый хирург, сам лишающийся чувств в минуту операции, при всей своей жалостливости принесет больному вред вместо пользы… То же самое и монарх, чересчур послушный голосу сердца: есть правительственные меры, которые для государственного тела то же самое, что хирургические операции для человеческого организма. Наш великий Петр — образец государя-хирурга; недаром же он и сам, готовясь подписать смертный приговор сыну, сравнивал его с «гангренозным членом, который следует отсечь, дабы спасти от заражения здоровые части тела». Далеко не таков был Сигизмунд, нежный от природы и еще, к вящему смягчению своего женственного характера, взращенный матерью, пылкой итальянкой, любившей и баловавшей его до безумия. Детство королевича протекло в кругу женщин, от которых он усвоил все вредные качества, будущему монарху почти пагубные. Семи или восьми лет Сигизмунд уже влюблялся в фрейлин своей матери; смеясь и шутя, последние невинными ласками волновали мальчика, сердце которого под знойными лучами страстей созревало преждевременно в ущерб рассудку. Мечтательность заменяла ему холодное размышление; область фантазии, населенная очаровательными призраками, отвлекала от действительности; восторженность уносила от земли на небеса…
Королевичу исполнилось десять лет, и сейм, вопреки существующим узаконениям, объявил его преемником короля Сигизмунда I. Отец, обрадованный этим решением, делавшим королевскую власть наследственною в его семействе, обратил наконец пристальное и серьезное внимание на характер сына и решился его перевоспитать. На первый случай, отняв королевича от нянюшек и мамушек, он сдал его на попечение гнезденского каштеляна Опалинского — человека умного, ученого и сурового… Королевич в руках этого наставника напоминал ярый хмель, привязанный к сухой, безжизненной тычинке. Учебные занятия, несмотря на усердие наставника, шли вкривь и вкось; не умея приохотить ученика к наукам, Опалинский вел его к познаниям тернистым и утомительным путем педантизма. Математика хромала, история отталкивала королевича своей сухостью, и обширные ее области казались ему унылым кладбищем… Одна изящная словесность еще имела для него некоторую заманчивость, но и успехи в языках далеко не воз-награждали за нерадивость в науках. Все, чем с неутомимым терпением начинял голову ученика бедный Опалинский в течение осени и зимы, — все выветривалось при первом дуновении весны, все растаивало, как снег, во время летних жаров. Педагог потчевал своего питомца Геродотом, Квинтом Курцием, а королевич предлагал ему взамен скучной беседы за фолиантами прогулки в дворцовом парке или поездку по полям и живописным окрестностям Кракова… И бедная тычинка гнулась под набегами молодого хмеля!
Прошла юность, а с нею наступило время для родителей королевича подумать о его женитьбе. Мысль женить Сигизмунда тем более радовала отца и мать, что с женитьбою сопряжена была возможность преобразовать недоучившегося юношу и остепенить его по мере возможности. Выбор короля пал на австрийскую эрцгерцогиню Елизавету, сестру германского императора Фердинанда… Женили королевича, и Елизавета была для него не столько женою, сколько гувернанткою. Пользуясь влиянием на мужа, она сумела приохотить его к занятиям научным, образовала его вкус, во многом исправила характер, в котором проявились было черты твердости и мужественности… К сожалению, Елизавета скончалась (1545 г.), и двадцатипятилетний вдовец, вырвавшись на волю, предался всем порывам своих врожденных склонностей и вскоре позабыл и жену-наставницу, и ее уроки. Прежний идеалист, превратившийся теперь в рьяного материалиста, служил своим страстям со всем усердием своей пылкой, огненной натуры и безжалостно губил время в наслаждениях чувственных. Между сотнями женщин, которым он жертвовал собою или которые ему приносили себя на жертву, королевич искал своего идеала — порожденного воображением, взлелеянного нежными мечтами юности, чуть ли даже не отрочества. Судьбе угодно было, чтобы королевич обрел свой воплощенный идеал и в любви своей к нему явил грустный пример, на что может быть способен человек, по-видимому, слабый и бесхарактерный, но ослепленный страстью. Избранницею сердца Сигизмунда Августа была молодая вдова паладина Троцкого Гастольда — Варвара Радзивилл, дочь каштеляна виленского. Судя по портретам и описаниям современников, Варвара была блондинка, среднего роста, довольно полная лицом и станом; характера была кроткого, обходительного, обладала большим умом, но вместе с тем и кокетливостью, той умной и увлекательной кокетливостью, которая искони веков врожденна одним только полячкам. Француженка, итальянка, кокетничая, действует только на чувственность, немка — на приторную сентиментальность, англичанка — на рассудок и убеждения нравственные… Одна только дочь Сармации умеет осветить мужчину со всех сторон его характера, кружить ему голову, привлекать, завлекать, но, сводя его с ума, никогда самой не увлекаться, не терять рассудка и не преступать пределов благоразумия. Полячка-любовница остается верною и постоянною, как жена; полячка-жена любит мужа со всем увлечением любовницы… Это сирена, ведущая человека не к погибели, но всего чаще к брачному алтарю, и надобно отдать справедливость уменью полячек достигать в своей любви этой благородной цели, узаконяющей любовь. Стремясь к увенчанию последней брачным венцом, полячки повинуются двум равно развитым, в них чувствам: врожденной гордости и. убеждениям религиозным.
Так действовала Варвара Радзивилл с королевичем Сигизмундом и, пленив его, сама умела лавировать, минуя бездну, в которую менее искусную женщину могла бы увлечь страсть. Варвара любила королевича; но путь в ее опочивальню шел чрез брачный алтарь, и около пути не было. Ласки Варвары, всегда скромные, стыдливые, никогда не преступали границ, предначертанных ее благоразумием. Бывали минуты, когда королевич в припадке любовной горячки падал к ее ногам, осыпая их слезами и поцелуями, тогда Варвара всегда находила возможность отвлечь страстные его помыслы на иное; отказывая ему в блаженстве в настоящем, она утешала Сигизмунда надеждами на будущее; пробуждала в его душе чувства идеальные; цветами поэзии утешала его за отсутствие вожделенного плода любви чувственной, плода сладкого, упоительного, но все же запрещенного… В ответ на слезы своего обожателя Варвара нежно улыбалась, осушала их поцелуями, не жгучими поцелуями страсти, но поцелуями родственной, чистой ласки, подобными дуновению весеннего ветерка, ароматного, сладостного, но и прохладного. Честь и слава уму женщины, так искусно маневрирующей с сердцем любимого человека, но надобно же такой героине и в собственном сердце иметь богатейший запас холодности и расчетливости. При свидании этих платонических любовников они как будто менялись ролями: Варвара казалась твердым, непреклонным мужчиною, а Сигизмунд — слабою женщиною.
— Я обожаю тебя! — повторял он Варваре.
— Женись, — отвечала она.
— Неужели страсть моя останется без ответа?
— Отвечу, когда буду твоей супругою.
— Но ты сама любишь меня?
— Люблю и потому-то уверена, что ты будешь моим супругом… Впрочем, может быть, Варвара была бы менее сурова, если бы над нею не бодрствовала ее почтенная родительница, подкреплявшая ее своими советами, а подчас и руководившая всеми ее действиями. Окончательно побежденный страстью, королевич сочетался с нею тайным браком; тот и другая достигли своих желанных целей. Супруга королевича Варвара и после брака действовала с неподражаемым тактом ради упрочения привязанности и верности мужа. Во избежание возможного с его стороны охлаждения в том случае, если бы свидания их стали бывать чаще прежнего, Варвара не только не соглашалась переселиться из Вильны ближе к Кракову, но, напротив, убедила своего супруга навещать ее реже и сколь можно тайно, чтобы не навлекать подозрений. Эта романическая таинственность придала любви королевича к Варваре всю заманчивость запрещенного плода; объятия красавицы, до которых он достигал, преодолевая препятствия, не теряли в его глазах своей обаятельной привлекательности, и в наслаждениях своих Сигизмунд не доходил до пресыщения… Нечего и говорить, что в разлуке нежные супруги хранили обоюдную верность. И могло ли быть иначе? Для Сигизмунда искушение было немыслимо; для Варвары и того менее; в замке своем она жила совершенной затворницей.