Время ангелов
Шрифт:
— Как интересно.
— Моя мать очень красива и очень эксцентрична. Боюсь, это у нас фамильное. Знаете, какая страсть гложет моего отца?
— Какая?
— Игра. Все русские — игроки, да будет вам известно.
— Но вы только что сказали, что он не русский.
— Ну, эти прибалтийские немцы берут пример с русских. Папаша обожает рулетку. Он может себе позволить. Едет в Монте-Карло, потом начинаются муки совести, и в виде покаяния он нанимается на какую-нибудь невзрачную работу. Вот сейчас у него как раз такое время. Но вскоре опять сорвется.
— Понимаю. Наверняка, он и вам дает достаточно денег.
— Ни гроша. Потому что он меня ненавидит. Ему хотелось иметь дочь. Все отцы ненавидят своих сыновей. Они их боятся. Молодой побег грозит старому дереву и все такое. История старая, как мир.
— Печально. Сколько же вам лет, Лео?
— Двадцать. Можно, я буду звать вас по имени?
— Можно.
— А можно спросить: вам, Мюриэль, сколько лет?
— Мне тридцать четыре.
Мюриэль тут же подумала: могла сказать и сорок четыре, тоже неплохо.
— Наверное, у вас большой опыт?
— В чем?
— В сексе, конечно. Какой еще опыт может быть у человека?
— О, да. Я страшно опытна.
— Надеюсь, вы гетеросексуальны? В наши дни столько девушек с иной ориентацией.
— Я вполне нормальна.
— Нормальных нет. Вернее, с нормальными неинтересно встречаться. И каких приятелей вы предпочитаете?
— Пожилых мужчин. То есть, намного старше себя.
— Жаль. Нет, я вовсе не собирался предложить вам свои услуги. Это было бы, как вы говорите, дерзостью с моей стороны. К тому же, у меня есть девушка. То есть, уже нет. Я ее бросил.
— Я интересуюсь сексом несколько по-иному, — сказала Мюриэль. — Мне нравится быть рядом. Сам по себе секс утомляет.
Нахальство этого мальчишки и пронизывающий холод внушили ей какое-то пьянящее легкомыслие. Она с воодушевлением представила себя утомленной, опытной женщиной средних лет. Эх, надо было сказать, что ей, по меньшей мере, сорок!
— Девушек утомляет. Мужчин — никогда. Мне до смерти хочется экспериментировать, но никак не найду достойной партнерши. Обычно все повторяется, и повторяется, и повторяется. Вы не поверите, как легко ловятся пташки у нас в колледже. Только взглянешь — она уже падает на спину.
— Значит, вам уже надоело?
— Нет, на самом деле нисколько. Считаю, что в моем возрасте физиология не дает скучать. Но глупо ужасно. Эти девицы такие безмозглые, а ведь секс — это также и разговор, правда? Я не могу с ними говорить, как с вами. Они безжизненные. С ними все так случайно, без драмы, без тайны, без напряжения. Одна ушла, точно такая же пришла. Переходят от постели к постели, как от станции к станции.
— И вы точно так же, через их постели.
— Да, верно. Но мне не хочется, чтобы так было. Знаете, у меня никогда не было девственницы.
— Тут необходимо везение. Нелегко, думаю, в наше время встретить девственницу.
— В том-то и беда. Я хотел бы жить во времена, когда девушек держали взаперти.
— Взаперти?
— Да, под замком, чтобы никто не видел. Сейчас девушки слишком доступны. Я хотел бы найти девушку строгую, оберегаемую семейством, которая прячется в сельском доме, которую не разрешают видеть, таящуюся за ширмами, за шторами, за крепкими дверями.
— А когда завоюете, она окажется для вас таким же убожеством.
— Нет, нет. Она будет прекрасной, чистой. До чего волнующе. Как в Японии. Мелькнувший краешек платья, витающий аромат духов. Неделями мечтать о том, чтобы через какую-нибудь щель увидеть ее волосы.
— Такой девушке не позавидуешь, — сказала Мюриэль.
Она с удивлением поняла, что Лео еще не знает о существовании Элизабет. Отколупнув от стены замерзший кусочек, она швырнула его в омут янтарной воды.
— И мне совершенно все равно, бедна она или богата. К тому же, любая девушка, будь она духовно развита, оценила бы эту игру. Все эти бесконечные планы — как передавать письма, ожидание ночи у окна, подкуп слуг и прочие опасности… Я сыт ими по горло, этими заурядными женщинами. Вот почему я никогда по-настоящему не был влюблен. Если мне суждено полюбить, то только девственницу, затворницу. Она как спящая красавица, которую я разбужу, я стану ее первым мужчиной.
— Прекрасное человечество! Прекрасный новый мир! Какие люди в нем живут!
— Что?
— Ничего. Вы поставили перед собой непростую задачу.
— Невыполнимую. Проще стать гомосексуалистом.
— Лео.
— А?
— Зачем вы наговорили столько неправды об отце?
— Ничего себе. Откуда же вы знаете, что это ложь?
— Я много говорила с ним о его жизни. И он рассказал мне то, что, по всей видимости, и есть правда.
— Конечно. Вы из тех, кто всегда обо всем догадывается. Вы проницательная. Я вас боюсь.
— Неужели вы надеялись, что я поверю во все эти сказки?
— Не знаю. Да, думал, что поверите. Я лгал просто так, для практики, поверьте. Артистизм.
— Артистизм?
— Да, я поклонник искусства. У меня нет морали. Вы же не верите в Бога, во всю эту ветошь?
— Не верю, — сказала Мюриэль. — Хотя это не то же, что отсутствие морали.
— То же самое, скажу вам. Я представляю собой одну из проблем нашего времени. Я — одинокий волк, немного похожий на этого парня у Достоевского, забыл, как его звали. Я упражняюсь в имморализме, действительно хочу выбросить все эти старые условности из своей системы. Поэтому, когда у меня появляется возможность солгать, я лгу. Ценности всегда относительны, абсолютных нет. А жизнь такая короткая. А еще есть Бомба. И однажды утром вы просыпаетесь и чувствуете, что больны, а потом у вас обнаруживают рак.
— Ну, и чего же вы хотите от жизни, Лео?
— Хочу быть знаменитым, сильным и богатым. Если честно, все этого хотят, только боятся признаться. За моральные принципы держатся только отсталые. Им не хватает сообразительности.
— Может, вы и правы, — сказала Мюриэль.
— Значит, вы не против? Здорово! Предлагаю стать парой мелких преступников. По крайней мере, хоть какая-то социальная роль.
— Но мне кажется, бессмысленно тратить усилия на то, чтобы стать, как вы говорите, имморалистом. Думаю, условности коренятся глубже, чем вам видится.