Время Черной Луны

Лещенко Владимир

– Подкрепиться у тебя есть чего? – спросил Дмитрий.

– Подкрепиться? – спросил Северьян. Найдется, отчего же… Тут ко мне намедни забрели туристки – девки – байдарочницы. Парочка еще осталась… Разопьем на троих? Шучу!

Вообще-то прибудь ты пару недель назад… Тут километрах в двадцати зона и поселение – а оттуда бегут, сам понимаешь. Ну на меня и выходят. Ты ж знаешь – мне много не надо – десяток в год и самое то!

Они прошли в дом – старик в старомодном костюме и широкополой шляпе, роскошно «упакованный» юноша и мужик деревенского вида в безрукавке на голое тело. Ибо Лютоборов имел редчайшую способность –

переносить без вреда прямые лучи солнца.

Способность эту он приобрел благодаря сваренному собственноручно эликсиру – правда, как выяснилось вскоре, давал эту способность он одному из ста Древних – остальных девяносто девять просто убивал.

Да – его брат очень сильно отличался от других вампиров.

Вернее – Ночного Народа – поправил себя Дмитрий. Хотя – уже почти все привыкли называть себя этим словом, заимствованным от людей.

Брат… Подлинный брат по крови, бывший куда ближе Боброву, чем его родные братья, давно ставшие прахом.

Они оба были «птенцами» самого Лютобора – своего рода легенды среди российских вампиров. Языческий волхв любимца гару (!) Велеса, когда новая вера сокрушила старых славянских небожителей, в отчаянии переметнувшийся на сторону вампиров, и приобщившийся в надежде, что получив силу Неспящих, сможет искоренить ненавистное христианство.

Очень скоро он понял тщетность этих надежд, но ненависть – глубокую и подлинную к христианской церкви сохранил до самой смерти.

Поэтому, наверное, он и Приобщил именно их. Боярского сына Димитрия Боброва, из рода князей Бобровых, лишенных всего при Иване III за приверженность ереси нестяжателей, и юного послушника Северьяна бежавшего из церковной тюрьмы куда угодил за чтение запрещенных книг.

Редкий случай, когда кто-то из вампиров воспитывал двух «птенцов» сразу.

И какими разными получились они!

Бобров так и остался в глубине души князем – и как бы то ни было, старался сохранять верность власти и короне – пусть и обидевшим его.

А Северьян, хоть тоже не из мужиков, вечно влезал во всякие истории с мятежами да крамолой.

Началось с того, что он примкнул к раскольникам, думая что они сокрушат церковь – и, естественно, был обманут в своих ожиданиях.

Потом участвовал в мятеже Разина, двух стрелецких бунтах и знаменитой Хованщине, лично прикончив двух бояр.

Потом его угораздило каким-то боком влезть в дело царевича Алексея – хотя и заговора там никакого по сути не было. Он едва не лишился головы, но успел вовремя бежать за границу.

Оттуда он прибыл уже при Александре I вместе с возвращающимися из Франции русскими войсками. По его обмолвкам Дмитрий догадывался, что в годы французской революции Северьян Лютоборов тоже отнюдь не бездельничал. (Да, видать у них с братом судьба такая – бегать во Францию).

В декабристской смуте не участвовал – ибо находился на Урале, хотя потом не раз говорил, что окажись он тогда в Петербурге – быть бы царю Николаю трупом еще до исхода того дня.

Потом вроде успокоился. Видимо потому, что в своих скитаниях совершенно неожиданно увлекся наукой. Именно на этой стезе он и трудился последние почти двести лет. Последовательно он был ассистентом у Пирогова, Мечникова, Менделеева и Павлова.

А в семнадцатом вновь вспомнил прошлое: забросил свою клинику с частной

практикой в Петербурге, и примкнул к взбунтовавшейся черни – как тогда считал оскорбленный в лучших чувствах Бобров.

Впрочем – многие из Ночного Народа тогда пошли в услужение к новой власти – как до того служили князьям и царям.

Но Северьян не стал чекистом как кое-кто и вообще не полез в политику, а как сам говорил, «стал двигать советскую науку». По слухам, по совету Северьяна Чижинский даже пробовал совершить неслыханную в истории рода Неспящий попытку – договориться с властью с открытым забралом. (Бобров в это впрочем не верил – всему же есть границы!)

Тем более, с новой властью у Лютоборова не очень заладилось. И в Минской тюрьме перед самой войной как «враг народа» побывал – сбежал за день до вынесения смертного приговора, и за два дня до начала войны, а потом еще полтора года скитался по оккупированной территории, кормясь случайными немцами и полицаями.

И после войны чуть не пострадал за «безродный космополитизм». И с позором был изгнан с факультета биохимии как «приверженец буржуазной лженауки-генетики».

Затем вступил в конфликт с парочкой академиков и три года пребывал в почетной отставке на кафедре в Ташкенте, где инсценировал свою гибель в горах – чтобы появиться во Владивостоке с чистыми документами провинциального врача, решившего поступить в местную аспирантуру.

Девяносто первый год застал его в должности заместителя директора одного хитрого секретного НИИ, откуда он и ушел на пенсию, заявив вернувшему брату, что ему все осточертело, и теперь он намерен прожить оставшийся ему годы или века, не вмешиваясь в дела этого безумного мира. Купил этот хутор на Рязанщине (Бобров помог деньгами), развел пчел и жил кажется в свое удовольствие, избегая общества вампиров, хотя мог вполне претендовать на место в Совете.

Именно как к единственному знакомому ученому и единственному ученому-вампиру Дмитрий и намеревался обратится к брату – в конце концов, аватары Старых Хозяев в некотором роде тоже научная проблема.

Жилище Северьяна выглядело весьма любопытно.

В углу избы-пятистенки, где полагалось висеть иконам, стоял большой плазменный телевизор. У окна, на старом деревенском столе – компьютер «Армстрад» с много раз переделанной начинкой. Соседняя стена сплошь занята книжными стеллажами.

На них тома по генетике и биологии соседствовали с истрепанными фривольными романами на французском языке, начала прошлого века, а труды отцов церкви – с изданиями по магии и демонологии.

Отдельно стояли научные труды самого хозяина, вышедшие в разное время и под разными именами.

Имелся тут еще книжный шкаф, забитый романами о вампирах – начиная от Брэма Стокера и заканчивая Стефани Майер.

Бобров улыбнулся, вспомнив покрывавшие их страницы комментарии брата, касающиеся качества текста и умственных способностей авторов.

«Чушь!!» «Merde!!» [13] «Кретины!», «Хоть бы Джона Ди почитали!»

«Незачет по демонологии!!», «Идиот!!» и, наконец сакраментальное «Даже кровь у этой дуры пить бы не стал!»

13

Дерьмо! (фр.)