Время, чтобы вспомнить все
Шрифт:
— Как ты.
— А как кто еще? Кроме меня.
— Я не очень хорошо знаю их имена.
— Если он понял, что я хорошо играю «Нежная и прекрасная», то соображает, что к чему. Раз оценил мое соло, он, видно, не большой поклонник «Нолы». Такого просто не может быть, я гарантирую. Я люблю хорошую фортепианную игру. Если бы не фортепиано, я бы сейчас был мертвым гангстером. У меня была пара приятелей, с которыми я вырос, так они сейчас лежат на «Джерси Медоус», и я мог бы лежать там вместе с ними. А ты, Энн, из обеспеченной семьи?
— Да.
— Что бы сказали твои родители, если б знали, что ты тут со мной пьешь спиртное?
— Страшно подумать.
— Ну, тебе здесь лучше и не быть. Я-то рад, что ты здесь, но некоторые ребята из этих джаз-оркестров
— Выходит, это было рискованно? А я все же рискнула.
— Интересно почему?
— Откуда я знаю?
— Что ж, чтобы показать мое к тебе уважение, я даже не буду пытаться тебя поцеловать. А ты хорошенькая. — Парень обвел взглядом ее лицо и грудь. — Точно хорошенькая. Все у тебя, крошка, на своих местах. Я даже начинаю думать, а не сбежать ли нам? Энн Чапин. Никогда не слышал такой фамилии. Чапин. Какой же это национальности?
— Американской. Я толком не знаю. Наверное, английской.
— Чапин немного похоже на «Шопен», а он, как ты знаешь, на самом деле был не французом, а поляком. Энн Чапин. Я знаю многих девиц, которых зовут Анна, а вот Энн никогда не встречал. Я знал одну ирландскую девушку по имени Анна, так она для важности называла себя Энн, но ты ведь всегда была Энн?
— Угу.
— Моя старушка учила меня: никогда не говори «угу» — это невежливо. А по мне, так звучит совсем неплохо. Энн, ты хочешь еще выпить? Еще виски с теплым имбирным элем?
— Нет, спасибо. Покажи-ка мне свои руки.
— Я беру на три ноты больше октавы, — сказал он.
Энн взяла его руку и неожиданно приложила к своей щеке.
— Хочешь, чтобы я тебя поцеловал, верно? — спросил он.
— Если тебе хочется.
— Если мне хочется? Знаешь что, Энн? Я в тебя влюбился.
— Я тебе верю.
— А ты?
— Я думаю, тоже, немного, — сказала она.
— Послушай, Энн.
— Что?
— Ты девственница?
— Да, — сказала она.
— Тогда давай вернемся.
— Хорошо, Чарли, — сказала она. — Только сначала поцелуй меня.
— Ну что это за поцелуй? И я тут не виноватый.
Через два дня в его номере отеля Энн уже больше не была девственницей, и в течение первого же месяца она забеременела. В сентябре в маленьком городке на севере штата, неподалеку от границы со штатом Нью-Йорк, они поженились. Их брак заключил мировой судья, которому до этого брака не было никакого дела, и поблизости не оказалось ни одного пронырливого репортера, который доложил бы об этом событии гиббсвилльским газетам. Новоиспеченные мистер и миссис Чарлз В. Бонжорно в «бьюике» семьи Чапин прибыли в дом 10 по Северной Фредерик, и тут же начался процесс аннулирования брака. Аборт сделали в частной клинике рядом с городом Мидия, штат Пенсильвания, и Чапины снова обратились к услугам Майка Слэттери — на этот раз для того, чтобы помог уничтожить официальное свидетельство о регистрации брака в штате Пенсильвания. Однако «Нежная и прекрасная» вошла в категорию, известную у музыкантов под названием «стандарт», и, будучи увековеченной, приобрела над Энн такую власть, что даже звучание ее первых нот стало для нее на всю жизнь истинной пыткой.
Для Джо Чапина этот год был неудачным. Из-за тягуче-медленного выздоровления после несчастного случая он весной даже не предпринял попытку баллотироваться в вице-губернаторы, а гибельный роман Энн отнял у него и те скромные силы, которых он набрался в праздные летние дни на ферме. Артур помог ему отнестись с философским смирением к краху его финансовых мечтаний для Эдит и детей. Его слова «нам всем досталось» были сущей правдой. Всем хотелось жаловаться на свои потери, но никому не хотелось выслушивать жалобы других. Потенциальный слушатель либо сам понес серьезный урон, либо — если крах рынка его существенно не задел — чувствовал себя неким деклассированным элементом или болваном, который почему-то не потерял миллион или два. Джо еще не достиг того возраста, когда во время беседы человек только и знает, что говорит о себе. Поэтому он не мучил друзей жалобами о своих несчастьях, и к той
Итак, в 1930 году Джо упустил возможность продвинуть свою политическую карьеру: во-первых, потому что потерял деньги, с помощью которых надеялся добиться своей цели, а во-вторых, потому что целиком и полностью участвовал в принятии решений, обернувшихся трагедией для того самого существа, которое он любил глубоко и безраздельно всей своей душой.
Правда, Джо так и не узнал, что после изначальных приступов ненависти к родителям, врачу-гинекологу, его медсестре, Майку Слэттери, Билли Инглишу и даже Артуру Мак-Генри к своему отцу Энн неожиданно почувствовала жалость. Тот самый человек, который после ее выходки с Томми Уиллисом проявил понимание, поддержал ее и сохранил все рассказанное ею в тайне, на этот раз, в истории с Чарли Бонжорно, был потрясен, страдал и все разрушил. Наблюдая, с какой осторожностью Джо теперь передвигался по дому, в то время как прежде делал это легко и грациозно, Энн начинала понимать, что несчастья могут случиться с кем угодно, даже с теми, на чью любовь и поддержку ты рассчитываешь. Этот опечаленный человек, за жизнь которого она еще недавно так опасалась, теперь прогнал ее любимого и отправил ее на операционный стол в дом, замаскированный под обычное жилое строение, которым оно прежде и было. Когда же она вернулась домой, он был добр, заботлив, и сказал: «Мы этого, Энн, обсуждать не будем. Давай станем считать, что… Давай постараемся думать, будто с нами ничего этого не случилось». А ей хотелось говорить с ним об этом, и как можно больше, но она знала, что он наверняка чувствует себя виноватым в том, что ее предал. В его поведении с ней теперь все время сквозила неловкость: он был то чересчур вежлив, то чересчур небрежен, при том что раньше держался просто вежливо и естественно и всегда был уверен в себе. Когда Энн, прощаясь с ним перед сном, целовала его, он едва касался ее руки, тогда как прежде всегда ее нежно сжимал. Он относился к ней так, словно она вдруг стала хрупкой, хотя то, что с Энн случилось, то самое, в чем Джо был повинен, породило в ней некую жесткость. Или, скорее, не жесткость, а стойкость.
Энн бродила по дому, словно тайный инвалид. Она одновременно была и девушкой, место которой было в частной школе-пенсионе, и полноценной женщиной, прошедшей курс эмоциональной пытки, и единственной дочерью, ставшей ровней своим родителям, и сестрой своего уже достаточного взрослого младшего брата, и человеком, которому неожиданно разрешили пить коктейли и курить сигареты потому, что запретить коктейли и сигареты после перенесенного ею несчастья было так же нелепо, как заставить ее играть в куклы для того, чтобы она снова стала ребенком. Двусмысленность ее положения в семье проявлялась на каждом шагу.
— Энн, дорогая, — сказала как-то Эдит, — мы подумали, что тебе не надо торопиться с возвращением в школу. Я напишу им письмо, объясню, что ты болеешь и вернешься в школу во втором осеннем семестре.
— Но я, мама, не собираюсь возвращаться, — невозмутимо сказала Энн.
— Не собираешься?
— Это будет просто глупо. Замужняя женщина в компании девочек? Я, конечно же, не вернусь.
— Она права, Эдит, — сказал Джо.
— Но ты не окончила школу. Ты должна куда-то пойти и ее окончить.
— Я пошла в ту больницу и там уже достаточно всего окончила. Давайте не будем об этом говорить, а то я просто сбегу. Послушайте меня, и ты, мать, и ты, отец: мне все равно придется от вас уехать. Я сдержу свое слово и не буду видеться с Чарли. Но это не значит, что я не уеду. И если я решу уехать, то не стану спрашивать вашего разрешения. Я просто уеду. У меня в банке триста долларов…
— Я завтра положу на твой счет еще тысячу, — сказал Джо. — Если тебе здесь невыносимо, скажи нам. Не думай, что мы пытаемся удержать тебя с помощью денег. Если тысячи недостаточно, я положу две тысячи. Но мы хотим, чтобы ты осталась здесь, потому что любим тебя и, может быть, сможем помочь. Во всяком случае, постараемся.