Время дальних странствий
Шрифт:
…Открыв глаза, я ничего не увидел, будто и не открывал их. Мой нос, торчащий из спального мешка, замёрз. Кибитка покачивалась, стучали колёса, где-то вблизи истошно вопил паровоз, пахло гарью. Возле меня шевелился Николай Николаевич. Он сказал глухо, как из-под земли:
– Вставай. Утро.
Я не торопился покидать уютную нору. Николай Николаевич тоже не спешил. Первым, однако, не выдержал он и, обиженно сопя, стал выбираться из мешка, одновременно натягивая ушанку, телогрейку, полушубок…
Так начинались первые
Этот свой манёвр я не считал вполне честным. Успокаивался тем, что у Николая Николаевича мешок особо тёплый – из собачьей шерсти, а у меня – простой, ватный. И разве я виноват, что мой «ночной пузырь», как выражалась моя младшая сестра Люся, крепче, чем у соседа?
Легко найти оправдание любому своему поступку.
Я бегал на остановках за кипятком и помогал варить похлёбки (сам варить не умел). Мыть посуду не приходилось: мы ели из одной кастрюли и готовили следующее блюдо лишь после того, как съедали предыдущее. Хлопот было мало. Главное – не замерзнуть в лютый сибирский январь.
Еду варили на примусе, в полутьме (маленькое оконце в двери, где у входа мы сидели). Примус неустойчив, когда на нём стоит кастрюля с водой, а вагон раскачивается и дрожит сильной дрожью. Поэтому старались варить еду на стоянках. Они продолжались неопределённое время. Порой закипит вода – и вдруг издали гудок и лязг, стремительно приближающийся. Не всегда успеешь схватить кастрюлю, как вагон дёрнется, да так, что порой едва усидишь.
Однажды примус вспыхнул, огонь брызнул вверх, искры пошли по кошме. Хорошо, что нас он не опалил. Небольшие очаги огня мы быстро потушили. К счастью, так было лишь один раз.
Двадцать суток вдвоём в тесной, тёмной и морозной конуре очень утомительно. За это время мы не раз поругались и помирились, переговорили обо всём. Сначала беседовали охотно. Иногда я заводил разговор о природе, Боге, загадках Мироздания, осторожно затрагивал политические темы. Он уклонялся от споров:
– На это у Маркса и Ленина всё сказано.
– Почему вы думаете, что они не могли ошибаться?
– Они ж выродки.
– Это как?
– А так. Такие рождаются раз в сто лет.
Я пытался понять, почему он так думает. Вразумительного ответа не получил. Он имел обыкновение высказывать своё мнение по какому-нибудь вопросу, но объяснить его толком не мог. Это бывает с людьми разными, не обязательно глупыми, но непременно удовлетворёнными своими знаниями, обычно не слишком обширными.
С тех пор от разных людей доводилось мне слышать нечто подобное, когда речь заходила о выдающихся личностях: гении, мол, и этим всё сказано. Но почему одни гении, а другие – нет? Ответ: у них голова так устроена, то ли серых клеточек много, то ли извилин в мозгу. Меня такие объяснения не устраивали.
Много лет я выяснял эту проблему, читал книги, статьи, писал о выдающихся мыслителях. В общем виде ответ прост: все мы рождаемся гениями, а не гениями становимся по воле своей и обстоятельств.
Итак, мы с Николаем Николаевичем коротали непростые дни и ночи на платформе товарных составов, которые, меняясь, продвигали нас всё ближе к Чите, сквозь мороз и ветер.
Со временем каждый стал капризней и обидчивей. Он, вдобавок, обижался на меня за то, что чаще всего ему приходилось первым вставать и раскочегаривать примус.
Мне надо было бегать за водой. Задача непростая. Товарные составы редко останавливались возле станции. И неизвестно, сколько времени продлится остановка.
Запомнился небольшой вокзал. Вошёл, огляделся. На стенах портреты классиков. Прочёл: «Да, жалок тот, в ком совесть нечиста». Ушёл в глубокой задумчивости.
Однажды в нашем составе оказались платформы с военным грузом. Там была теплушка с солдатами. Я часто гостил у них в тепле и уюте. Николай Николаевич кузова не покидал и, пожалуй, завидовал мне.
…В Новосибирск прибыли вечером. Состав наш встал недалеко от пассажирского вокзала. Я направился к нему, перешагивая через рельсы.
Притворяя трёхметровую входную дверь, рассчитанную на таких великанов, которые не только в Сибири, но и нигде не водятся, я в кровь защемил ею палец и сорвал ноготь. Тотчас для меня исчезли все красоты вестибюля, обширных залов, колонн и лестниц. Всё заслонила боль. Туго затянув палец платком, еле сдерживая слёзы, я слонялся по вокзалу, проглотил пирожок с повидлом, послал матери бодрую, как предпраздничный рапорт, телеграмму, и отправился восвояси.
Спотыкаясь о рельсы, побрёл я к своей кибитке… И не увидел её! Нашего состава не было.
Я бросился в другую сторону. Мимо бесшумно, как в кошмаре, проскользнул одинокий вагон. От мороза в глазах набухали слезы, и огоньки станции лучились, расплывались и расцветали радугами.
Мне стало тоскливо и зябко среди блестящих, как лезвия ножей, рельсов; среди огромной безлюдной станции, запорошённой снегом. У меня не было при себе ни документов, ни денег. К тому же меня предупредили, что еду без ведома железнодорожников, то есть «зайцем».
Больше часа я бродил среди вагонов и составов, переходя порой на бег, чтобы согреться и держа ноющую руку осторожно, как младенца.
Какое было счастье увидеть родную кибитку! Я взвыл от восторга и бросился к ней.
Там гудел огнедышащий примус, булькал закипевший чайник и ждал меня Николай Николаевич. Я протиснулся в тёплый наш домик, едва не опрокинув примус, достал пирожки, купленные на вокзале, стянул полушубок и чуть было не прослезился от умиления. Подумать только: на этой налитой морозом пустынной станции такое прекрасное жилище и такой заботливый спутник!