Время гарпий
Шрифт:
— Что? — переспросил Мылин.
— Она сделала апостиль, — пояснила Даша. — Это стандартная форма заполнения сведений о законности документа. Теперь любые сомнения в тяжести твоих повреждений будут являться незаконными. А в целом тебе понемногу заменят роговицу на молодой донорский материал, его здесь очень тщательно готовят. Алла Давыдовна сказала, что у тебя будут новые глаза, без близорукости. А возрастная катаракта тебе еще лет десять грозить не будет. Это очень дорогие процедуры!
— А что, кто-то сомневается? — спросил Мылин напряженным голосом.
— Все, кому не лень! — подтвердила Даша. — В труппе кто-то пустил слух, будто тебя не кислотой, а мочой облили. А Алла Давыдовна представила следователям документ, что жидкость была кислотой.
Постепенно
Снимать повязку больше не хотелось. Дважды после очередной операции он приходил в себя без повязки, но с подшитыми веками. Без повязки у него начинали мерзнуть веки, он протягивал руку и находил мягкую повязку рядом на тумбочке. Он уже начал привыкать к строгому распорядку больницы, иногда говорил простые немецкие слова: «Schmerzhaft! Es ist nicht krank! Kalt! Vorsichtiger!»
Ему вспомнило странное определение, которое он вычитал из заданной в школе на лето книги Герцена «Былое и думы»: «Длинные как дождевые червяки немецкие слова». Больше он ничего не запомнил из довольно объемистой книги, удивляясь, какие странные вещи всплывали в его памяти. Он почти не помнил, как совсем недавно в московской больнице бегал по коридорам, выискивая закоулки, откуда можно было тайком позвонить Каролине. Вернее, он помнил, что это делал, но вот зачем?.. Этого он вспомнить не мог.
Перед самым отъездом он смотрел какой-то документальный фильм по небольшому плоскому телевизору, который Даша принесла по его просьбе из машины. В фильме рассказывалось про врачей-аюрведистов, лечивших слепых. Мылин с интересом следил, как один из них лепил вокруг глаз больного глиняную чашку без дна, а после заливал туда кунжутное масло. Больной, полуобнаженный индус, должен был открыть глаза и смотреть на мир свозь это масло. В фильме сообщалось, что после нескольких сеансов это помогло. А врач аюрведы при этом рассказывал, что глазные болезни, связанные с ухудшением зрения, имеют причиной нежелание человека видеть мир таким, как он есть. Человек теряет остроту зрения, и мир сглаживается, расплывается и становится полностью приемлемым для него. Только сильные люди могут видеть мир таким, какой он есть, полностью приняв все его «острые углы».
Тогда ему казалось, что он поступает правильно, согласившись лечь в эту клинику, чтобы вернуть себе зрение, что опять увидеть мир обновленным взглядом, молодыми глазами. А теперь ему становилось безразлично это его желание, он чувствовал блаженное спокойствие, когда весь мир отгораживался от него мягкой повязкой на глазах.
Как невероятно далеко во времени от него отдалилось воспоминания о январских днях, проведенных с Каролиной в подмосковном отеле. Странно, было всего лишь начало февраля, а ему казалось, будто прошла целая жизнь.
Постоянно находясь в повязке и отдаваясь вязкому безразличию от препаратов, которые вкалывали ему, «чтобы организм не отторгал донорский материал», как объяснила ему Даша, он много дней не видел собственного лица. Может быть три дня, а может, неделю?.. Или две?
Иногда ему приходила в голову мысль, что когда он посмотрится в зеркало, то увидит там старое невыразительное лицо лакея Льва Ивановича, обслуживавшего их номер с Каролиной. Под капельницами ему часто снилось, как Лев Иванович приносит к ним в номер огромный прекрасный букет роз, а он не может вспомнить, зачем он его заказал?
Однажды Лев Иванович приснился ему ночью. Он опять был с Каролиной в отеле, а та почему-то отправилась на вечерний просмотр фильма «Птицы» без него. Он остался в номере с книгой Дафны дю Морье, где этот рассказ «Птицы» имел такой же сюжет, но других героев. Он тогда еще задумался, как же меняется повествование, стоит лишь немного поменять героев. А потом ему пришла в голову мысль, что все переживаемые в жизни обстоятельства — банальны и стандартны, но вот люди каждый раз вносят какие-то свои особенности в сухой перечень анкетных данных:
«Родился, учился, влюбился, женился…»
Лев Иванович тогда повернулся к нему во сне и сказал: «Да-да, всегда все портят люди!» А когда Мылин подумал, что это хорошая мысль, поэтому он вспомнит ее когда-нибудь потом, он заметил, что Лев Иванович как-то странно улыбается. Додумывать эту мысль ему совсем не хотелось, потому что он уже понял, что вместо ровного и невзрачного лица — у старика на плечах сидел голый череп.
— Но ведь ты меня еще слышишь? — пожал плечами Лев Иванович, стараясь не смотреть на Мылина пустыми глазницами. — Вспомни другой рассказ из книги, которую я приносил! Вспомни!
Проснувшись в палате среди ночи, сняв повязку, Мылин с тоской осознал, что под действием этих препаратов может окончательно и бесповоротно уйти в себя. Глядя на окно с вертикальными жалюзи, на ту палату, действительно ставшую похожей на ящик из рассказа, о котором ему пытался во сне напомнить Лев Иванович, он подумал, что может навсегда утратить редкую в этом месте возможность видеть мир своими глазами.
Рассказ назывался «Синие линзы». Небольшая притча с банальной концовкой. Но каждая деталь в свете ночника в его палате напоминала ему об истории героини этого рассказа, которая легла в клинику, чтобы сделать операцию на глазах и избежать слепоты. Долгое время ей приходится с нетерпение ждать, пока ей снимут повязку, с которой она не смогла так сродниться, как это произошло с ним. Она полна досады, нетерпения, желания видеть мир таким, какой он есть. Будучи такой же беспомощной, каким он был последние несколько дней, она становится полностью зависимой от своих сиделок, среди которых выделяет милую сестру Энсел.
На втором этапе лечения ей разрешают снять повязки, ставя на время защитные синие линзы. Она начинает видеть мир, но людей она видит с головами животных. Доктор является к ней с головой деловитого фокстерьера, сиделки становятся добродушными коровами, овечками, ласковыми кошечками… Ее муж является к ней с головой хищного ястреба, а она узнает, что во время лечения он переписал ее состояние на себя якобы при ее согласии. А вот ее любимая сиделка обретает самый страшный облик.
Ей только сейчас пришло в голову, что за весь этот фантастический день она ни разу не вспомнила о сестре Энсел. Милая, очаровательная сестра Энсел, ее утешительница. Сестра Энсел, заступающая на дежурство ровно в восемь часов. Она тоже участвует в заговоре? Если да, Мада Уэст заставит ее раскрыть карты. Сестра Энсел не станет ей лгать. Мада подойдет к ней, положит руки ей на плечи, коснется маски и скажет: «Ну-ка, снимите ее. Вы меня не обманете». Но если все дело в линзах, если вся вина падает на них, как это ей объяснишь?
Мада сидела за туалетным столиком, втирая в лицо крем, и не заметила, как отворилась дверь и раздался знакомый мягкий голос, чарующий голос: «Я еле могла дождаться, чуть не пришла раньше времени, но побоялась. Вы бы подумали, что я глупо себя веду.»
И перед ее глазами за спиной в зеркале медленно возникла длинная плоская голова, извивающаяся шея, острый раздвоенный язык — он высовывался и молниеносно прятался во рту. Змея. Мада Уэст не шевельнулась. Лишь рука продолжала механически втирать в щеку крем. Зато змейка ни на миг не оставалась в покое, она вертелась и извивалась, словно хотела рассмотреть все баночки с кремом, коробочки с пудрой, флаконы с духами.
— Приятно снова себя увидеть?
Как нелепо, как ужасно слышать голос сестры Энсел, доносящийся из змеиного рта; одно то, что при каждом звуке ее язык двигался взад и вперед, парализовало Маду. Она почувствовала, что к горлу подступает тошнота, душит ее и… внезапно физическая реакция оказалась сильнее ее… Мада Уэст отвернулась, но тут же крепкие руки сестры подхватили ее и повели к кровати. Она позволила уложить себя в постель и теперь лежала, не раскрывая глаз, тошнота постепенно проходила.