Время и боги: рассказы
Шрифт:
Пророчество полисмена
Перевод В. Гришечкина
Вы угробите и себя, и всех вокруг, если будете ездить через перекресток на такой скорости, да еще когда я поднял руку, — сказал полисмен везшему меня таксисту.
Странным образом эти слова надолго задержались у меня в памяти, и в конце концов я всерьез задумался, каким станет наш мир, если таксист действительно убьет всех людей.
Понятно, что ему не обойтись без помощи водителей автобусов и частных автомобилей, и вскоре движение на дорогах станет менее напряженным, а потом вовсе сойдет на нет. И конечно, ежевика и вьюнки, что растут по обочинам почти всех дорог, тотчас узнают об этом, и однажды тихим вечером их усики и плети
Нет и не может быть сомнений в том, что о случившемся узнают цветы, что растут в ящиках под окнами. Их ростки начнут переливаться через края деревянных коробов, чтобы осмотреться и поприветствовать садовую траву, которая вытянется к ним навстречу снизу. И настанет момент, когда созревшие семена платанов ринутся через городские границы, рассеются по мостовым, как пыль, и в конце концов обретут пристанище в трещинах и выбоинах тротуаров, а крылатые семена лип, которые умеют путешествовать дальше, чем думают многие, найдут сначала одну лишь твердую поверхность, но с каждым дуновением ветерка они, шурша, будут перелетать на новое место до тех пор, пока и они не отыщут себе приют на участках рыхлой земли, как бы мало их ни было в городе.
Весть о том, что совершил таксист, достигнет мушиного племени так быстро, как только сумеет доставить ее самый быстрый из ветров, и мухи не только слетятся в Лондон издалека и опустятся на город огромной ликующей тучей, но и произведут на свет миллиарды и миллиарды новых мух, и тогда во всех наших опустевших соборах и на наших безлюдных улицах их жужжание зазвучит, как гимн, как величественный хорал, первым прославивший исчезновение человека. Мне кажется, что мухам выпадет очень важная задача прибраться за таксистом и сделать долину Темзы пригодной для жизни любых существ, которые придут сюда следом за ними.
А вслед за мухами в город слетятся птицы и, конечно, убьют миллионы и миллионы насекомых, но не смогут положить конец их торжеству. Все лето в небе над городом будут носиться ласточки и реять стрижи, и крошечные серо-коричневые мухоловки рядами рассядутся на покинутых заборах, и время от времени то одна, то другая будут вспархивать, чтобы схватить добычу и вернуться на свой насест; и хищные птицы в дальних лесах скоро прознают о том, что в городе можно приятно провести время, и тоже явятся в сюда, чтобы в свой черед охотиться на маленьких охотников.
Городские запасы продовольствия станут вотчиной стольких крыс, сколько их нет сейчас во всей долине Темзы; крысы будут плодиться до тех пор, пока им будет хватать еды, и никакие кошки не сумеют этому помешать, и хотя некоторые из них вообразят, будто людские дома теперь принадлежат им и они могут безнаказанно валяться на мягких креслах в лучших комнатах, вскоре они убедятся, что в каждом из домов обитает весьма многочисленное крысиное племя, которое ни во что не ставит ни их самих, ни их утонченные обычаи и привычки.
С кем заключит союз пес, когда исчезнет его прежний хозяин? Быть может, он истребит шакалов и станет прислуживать львам? В Африке, возможно, так и случилось бы, но что станут делать псы Лондона? Поначалу собаки будут чувствовать себя очень одиноко, но вскоре они начнут сбиваться в стаи, чтобы без помех обрыскивать парки и скверы, забегать в двери, заскакивать в окна и охотиться на улицах, где будет в изобилии встречаться самая разная живность — за исключением человека. Впрочем, какое-то воспоминание о нас и наших обычаях (я, впрочем, даже представить себе не могу, что это может быть) будет некоторое время жить в собачьих душах, ибо так бывает всегда: когда исчезает что-то великое, его след сохраняется еще очень долго, накладывая свой отпечаток на образ жизни и обычаи низших существ. Как будут жить стаи псов, которым ничто больше не мешает следовать усвоенным за целую геологическую эпоху инстинктам, но которые будут то и дело вспоминать дружбу, которая, хотя и родилась незадолго до того, как началась история, все же оказалась достаточно тесной и трогательной.
А травы будут расти и расти, и ветры станут приносить новые семена, а дожди — увлажнять для них почву; потом с далеких холмов прилетят ураганы и доставят в Лондон семена цветов, каких здесь не было прежде. Пройдет, пожалуй, совсем немного времени, прежде чем следы человеческого могущества станут едва различимы, а очертания его воплощенных в камне и металле трудов утонут в зелени и станут такими же расплывчатыми и неясными, как след ноги на сухом песке. Трава скроет прямые линии и углы, смягчит абрисы фасадов и стен, и любое дикое существо сразу поймет — сюда оно может войти без опаски.
Какими обиталищами станут наши дома для тех, кто не похож на нас? Некоторые из этих существ — к примеру, кошки, мыши и пауки — с ними хорошо знакомы, да и галки тоже давно облюбовали наши дымоходы. Станут ли они нашими наследниками, когда таксист закончит свою работу, или их прогонят другие? Нельзя не задать и еще один вопрос: а станет ли мир после этого хуже? Мы на этот вопрос ответить не можем — слишком уж мы уверовали в непогрешимость собственных суждений, чтобы решить, будут ли заросли травы, мхов и плюща, населенные многочисленными существами, коим больше не угрожает человек, лучше или хуже, чем каменные мостовые, по которым ежедневно шагают сотни и тысячи ног. Но зеленые джунгли будут подниматься все выше, будто морской прилив; они принесут забвение, и с каждым распустившимся цветком лютика, с каждой пушистой головкой одуванчика страх перед человеком и память о нем станут чуточку слабее.
О, сколько от нас было шума! Все это будет забыто. Во что превратили мы город, обклеив его рекламами, какое зарево устроили в небесах! Но подует чистый ветер, сорвет рекламные объявления, и небо над Лондоном вернется к своим звездам, как больной приходит в себя после горячки и бреда.
Кто вспомнит о нас, когда наши дела прочно забудутся? И вспомнит ли вообще? Кто, глядя на отлогие, буйно зеленеющие холмы, припомнит наши угловатые дома и нас, живших в них когда-то? Только собаки. Они вспомнят. Быть может, в одну из ночей какой-нибудь пес не отправится на охоту со стаей, а придет на поляну в молодой липовой роще, что во множестве поднимутся по берегам Темзы. Внезапно он увидит своего старинного врага — полную луну, встающую над заросшими травой развалинами, и тотчас вскинет голову и завоет, предупреждая человека об опасности. Но никто не ответит ему, и не раздастся в ночи знакомый по прежним временам раздраженный, сердитый окрик, на который пес никогда не обижался, ибо не искал человеческой благодарности; для него было довольно того, что он предупреждает и охраняет людей совершенно безвозмездно.
Но никто не отзовется ему теперь, ни один голос не прозвучит в ответ, за исключением, быть может, воя другой собаки на далеких болотах, которая передаст предупреждение дальше, да тихого гогота потревоженных гусей. И тогда пес вдруг вспомнит, что уже много лет не видел людей. Ему станет жаль нас, и он попытается размышлять обо всем, что мы совершили, — разумеется, в меру своего понимания, — и будет гадать о наших побудительных мотивах и восхищаться ими, но только это будут вовсе не те мотивы, которые мы знаем; это будут те божественные цели и причины — причины таинственные и необъяснимые (даже историки в большинстве своем склонны не понимать и не замечать их), которые пес попытается угадать, которые он припишет нашему уму и которые станет смиренно почитать. Не стоит нам, однако, слишком радоваться этому поклонению, которое, возможно, надолго переживет нас, ибо оно объясняется вовсе не нашими заслугами и достижениями, а питается той глубочайшей преданностью, что живет в сердце пса.