Время истинной ночи
Шрифт:
Он тяжело привалился к дереву; казалось, будто он испытывает физическую боль. Молчание обволакивало его подобно плащу и облачало подобно рыцарскому доспеху. В течение долгого времени Дэмьен не осмеливался нарушить это молчание, но в конце концов он произнес:
— Вам ничуть не меньше, чем мне, известно, что сделка вовсе не обязательно должна оказаться окончательной.
Охотник медленно повернулся к нему. Пряди белых волос, упав ему на чело, выглядели паутиной. С откровенным изумлением он фыркнул:
— Вы призываете меня к покаянию? После всего?
— Вам известно, что покаяться никогда не поздно, — мягко сказал Дэмьен. Сердце
Какое-то время Джеральд Таррант простоял в молчании, пристально глядя на священника. И по этому взгляду было ясно: Охотник решил, что Дэмьен сошел с ума, это уж как минимум. Потом, заморгав, хриплым шепотом спросил:
— И вы действительно в это верите?
— Вам известно, что я в это верю.
— А вам известно, что означает для меня покаяние?.. Цена, которую мне придется за него заплатить?
— Я понимаю, что вам придется покончить со всем, к чему вы привыкли чуть ли не за целую тысячу лет. Но все же…
— Это означает смерть, преподобный Райс, только и всего! Мое тело прожило девятьсот лишних лет, так что же, по-вашему, случится, если я расторгну сделку, благодаря которой длится его существование? Что же, по-вашему, я как по волшебству перенесусь в дни моей юности и смогу продолжить прямо с того места, на котором остановился? Что-то я сомневаюсь в этом, священник. Сильно сомневаюсь.
— А разве смерть покажется столь уж невыносимой перспективой, если вам больше не будет угрожать ад?
Охотник покачал головой:
— Почему это он перестанет мне угрожать? Никогда не перестанет!
— Перечитайте ваши собственные труды, — напомнил Дэмьен. — «Сущность Единого Бога состоит в Милосердии, и Слово Его — прощение. И если мужчина или женщина самым искренним образом покаются…»
— Да понимаете ли вы, что означает для меня покаяние? Представляете себе это хотя бы приблизительно? — Теперь в голосе посвященного зазвучал гнев — гнев и отчаяние. — Это означает, что мне придется предстать перед Господом нашим и сказать ему: «Прошу прощения. За все. За все мои злодеяния, в которых я теперь горько раскаиваюсь. Будь это в моих силах, я вернулся бы в прошлое и искупил свою вину с тем, чтобы смерть смогла прийти за мной в надлежащий час. Мне хотелось бы, чтобы я умер в двадцать девять лет, когда передо мной еще не открылась картина грядущего. Мне хотелось бы, чтобы я умер раньше, чем ко мне низошло Видение, раньше, чем человечество обратилось к моим писаниям и истолковало их по-своему. Мне хотелось бы, чтобы я умер в неведении относительно того, во что превратится этот мир, хотелось бы, чтобы я покинул мир живущих раньше, чем научился разгадывать окружающие меня загадки…» Но этого, преподобный Райс, я сделать не могу. Со всей искренностью — не могу. Я могу произнести соответствующие слова, но не вкладывая в них подлинного смысла. И когда я все-таки умер бы, моей последней мыслью стала бы мысль о том, чего я не увижу из-за того, что воззвал к Господнему всепрощению. — Он презрительно хохотнул. — И вы действительно думаете, что это может сработать? Действительно думаете, что подобное упование может спасти меня?
Теперь уже пришлось закрыть глаза самому Дэмьену. И когда он заговорил, то расслышал в собственном голосе нотки истинного страдания:
— Ваш собственный интеллект поймал вас в ловушку. Человек попроще уже давно нашел бы на вашем месте способ воссоединиться с Господом.
— Неужели
Дэмьен опустил голову, ему отчаянно хотелось сказать что-нибудь, способное помочь и утешить. Способное исцелить. Но если человек такого ума, как Охотник, не видит выхода из чудовищной ловушки, в которую он попал, то что за утешение может принести или посулить ему простой священник? В конце концов он пробормотал — только для того, чтобы нарушить молчание:
— Хотелось бы мне хоть как-то помочь вам.
— Этого не сможет сделать никто, — прозвучало в ответ. — Но я ведь, знаете ли, сознательно пошел на этот риск. Заключив сделку, я понимал, что обратного хода нет и не будет. И тогда это понимал, и сейчас понимаю. Все дело в том, что… все это оказалось для меня сюрпризом. И только-то. После девяти веков, проведенных вдали от Церкви… я не был готов. К происшедшему… — И, взяв короткую паузу, он добавил: — А вот вы, судя по всему, оказались готовы.
— Никто не готов к тому, чтобы повстречаться с Господом, — мягко возразил Дэмьен. — Порой нам кажется, будто мы готовы, но только из-за того, что мы не исповедуем Его Путей.
Закрыв глаза, Охотник кивнул:
— Вы поняли, что девочке я теперь не страшен. Я не рискну вновь подвергнуть ее этому. Если в ней осталась хотя бы ничтожная доля этого могущества, хотя бы полурастаявший образ происшедшего…
— А вы действительно думаете, что вам навечно суждено избегнуть смерти?
Странное выражение появилось на лице у Охотника. Может быть, он улыбнулся. А может, задрожал.
— Поживем — увидим.
Вернувшись в лагерь, Дэмьен обнаружил, что Йенсени спит, свернувшись в клубок на груди у Хессет. Долгое время он простоял в молчании, глядя на девочку, прислушиваясь к ритму ее дыхания, ощущая тепло, исходящее от двух слившихся в объятии тел. Хессет осторожно перебирала когтями длинные черные волосы спящей девочки, лицо которой было залито слезами, и тем не менее дышало покоем.
В конце концов Дэмьен прошептал:
— С ней все в порядке?
— Придет в себя, так мне кажется. А что с Таррантом?
Священник покачал головой:
— Не знаю. Надеюсь, что тоже придет в себя.
Больше ему ничего рассказывать не хотелось, а Хессет не стала настаивать.
«Как хорошо мы, однако, научились понимать друг друга, — подумал он. — Чужие друг другу во всех мыслимых и немыслимых отношениях, и все же нам удалось выработать обоюдный этикет.
Если бы только то же самое удалось сделать нашим соплеменникам, какого кровопролития удалось бы в этом случае избежать».
Он подсел к костру, чувствуя, как на него наваливается усталость. «Слишком много на одну ночь, — подумал он. — Слишком много на какую угодно ночь.
Господи, подскажи мне, как помочь Джеральду Тарранту. Научи меня, как восстановить его душу, не лишив его при этом жизни. Покажи мне тропу сквозь его безумие…»
И когда на священника навалился сон, он решил не противиться. Потому что во сне его ждали забвение и покой, а сейчас ему не нужно было ничего другого.
Джеральд Таррант остался в тишине ночной поляны. Первые лучи солнца начали просачиваться сквозь марево тумана, окрашивая воздух в серые тона. Кожа его уже начала согреваться, однако это еще не было столь мучительно, чтобы пришлось сниматься с места в поисках убежища. Время для этого еще не настало.