Время любить
Шрифт:
– Знаешь, Вадим, – сказал Павел, – я хочу подать заявление министру – мол, прошу по собственному желанию…
– Боишься, что выгонят? Решил упредить?
– Выгонять меня никто не собирается, я как раз попал в разряд тех, кого, покритиковав и поправив за допущенные ошибки, оставляют служить и делом доказывать, что ты перестроился. Дело в том, что я по новому руководить людьми уже не смогу. Разве можно в нашем возрасте переделать себя самого? Это в молодые годы, а теперь… – Павел махнул рукой. – Да и до пенсии недалеко.
– Не записывай себя в старики, –
– Мне это не грозит, – улыбнулся Павел Дмитриевич. – Приеду в Андреевку и буду учить ребятишек, как мой отец… И жена не возражает. Она у меня любит деревню, природу…
Хотя он произнес это якобы в шутку, Вадим Федорович понял, что друг его всерьез над этим размышлял. И приезд его в Андреевку не такой уж неожиданный…
– Я ведь в последние пятнадцать лет ни одного снимка на природе не сделал, – продолжал Абросимов. – Тянет в лес, к зверюшкам, птицам, бабочкам, стрекозам! Помнишь, какие я снимки делал?
– Быстро же ты сдался, Паша, – после продолжительной паузы сказал Казаков. – Уйти, конечно, можно, но лучше победителем, чем побежденным.
– С кем же прикажешь сражаться? – глядя на небо, спросил Павел Дмитриевич.
– С самим собой, – сказал Вадим Федорович. Абросимов долго молчал.
Небольшое облако на миг заслонило солнце, вода в Лысухе сразу потемнела, а валуны в ней засветились малахитом. Над лугом парил коршун, концы его неподвижных бронзовых крыльев напоминали длинные тонкие пальцы.
– Устал я, Вадим, – сказал Павел Дмитриевич. – И потерял вкус к работе, как и мой покойный отец когда-то. Помнишь, пришел к первому секретарю обкома и подал заявление об уходе с партийной работы? А я, видно, пошел не в него, а?
– Тебе виднее, – дипломатично ответил Казаков.
– Отец мой ушел, когда корабль был на плаву и с раздутыми парусами, – проговорил Абросимов. – Когда дождем, как ты говоришь, на головы подхалимов и деляг сыпались награды, премии, а вот мне приходится как крысе бежать с тонущего корабля…
– Не казни себя строго, – сказал Вадим. – Такое время было… Вот и народилась целая прослойка подхалимов, угодников, рвачей, обманщиков.
– Ты имеешь в виду и меня?
– Ты остановился где-то посередине, – смягчил свои слова Казаков.
– Я не остановился, я шел в гору… Привык ко всему, что происходило вокруг, считал, что так и нужно. Меня-то лично ничто это не задевало.
– Тогда уходи, Паша, – жестко сказал Вадим Федорович. – Не дадут школу – иди учителем.
– Спасибо, друг, утешил, – криво усмехнулся Абросимов.
– А чего ты от меня ждешь?
– А ты лично, Вадим Казаков, что ты получил? Тебя стали больше издавать, о тебе пишут, печатают в журналах?
– Если бы меня только это волновало, то грош цена была бы всем моим книгам. Я льщу себя надеждой, что меня потому читают, что я всегда говорил правду, даже тогда, когда она некоторым глаза колола…
– Ты
– Я вот о чем подумал: кто Рашидова писателем сделал? Его, слава богу, разоблачили, а те, кто прославлял его в печати, писал о нем монографии, называл классиком советской литературы, – те остались в стороне… Вроде бы они и ни при чем.
– Надеюсь, ты понимаешь, что я ни в каких махинациях не замешан? – посмотрел в глаза другу Павел Дмитриевич. – До этого я еще не докатился. Правда, пытались некоторые подкупить, да я гнал их с подарками из кабинета в три шеи!
– Гнал из кабинета… – насмешливо повторил Вадим Федорович. – Их надо было гнать с работы! Из партии!
– Я о многом догадывался, Вадим, – произнес Павел Дмитриевич. – Но поверь, то, что сейчас становится известным, о чем пишут в газетах и журналах, для меня такое же откровение, как и для всех.
– Верю, – сказал Вадим Федорович. – Я пытался на собраниях говорить правду о злоупотреблениях в нашей сфере, так меня высмеяли… Они теперь за перестройку: ругают то, что раньше хвалили, изобретают новые идейки, заигрывают с молодыми писателями… А вот Алексей Стаканыч из издательства и теперь в своей редакции заявляет, что перестройка и все нововведения – это чепуха! Все должно быть как и раньше… А тех, кто критикует начальство, нужно так прижать, чтобы и другим было неповадно! Стаканычу-то в те времена жилось ой как сладко!
– И этот Стаканыч все еще работает? – поинтересовался Павел Дмитриевич.
– Пока сидит в своем кабинете, причем стол поставил так, чтобы к входящим сидеть спиной… К сожалению, до таких, как Стаканыч, Монастырский и некоторые другие, еще не добрались…
Снова большое облако наползло на солнце, легкий ветерок белкой проскакал по вершинам деревьев, заставил басисто загудеть железнодорожный мост. Большая коричневая стрекоза сверху спланировала на сумку Абросимова. Издалека пришел металлический шум, послышался гудок тепловоза. Товарный состав неожиданно вынырнул из зеленого туннеля на чистое место, прогрохотал через мост. На открытых платформах впритык одна к другой проплыли «Нивы», светлые «Жигули». Состав снова скрылся в зеленом туннеле, железнодорожный мост еще какое-то время пощелкивал, потрескивал, потом затих. И тогда звонко, так что по лесу загуляло эхо, тренькнул блестящий рельс.
– Надолго к нам? – спросил Казаков.
– К нам… – усмехнулся Павел Дмитриевич, поднимаясь с травы. – Точнее будет – к себе, Вадик.
– Вот Дерюгин «обрадуется»…
– Все еще держится за дом? Ведь один остался, ему, кажется, уже стукнуло восемьдесят?
– После того как Федор Федорович умер, дом совсем опустел, – заговорил Вадим Федорович. – Мой братишка Гена хотел, чтобы там поселилась его дочь с мужем, так Григорий Елисеевич на дыбы: «Не желаю, чтобы там кто-нибудь еще жил! Я его строил, я в нем и буду свой век доживать…»