Время любить
Шрифт:
– Мой папа так же, как ты, говорит, – сказала Ксения.
– Говорит… – зло вырвалось у Андрея. – И я говорю, а наверное, нужно что-то делать. Околыч тоже осуждает бесхозяйственность, был бы, говорит, в стране порядок – не было бы и воровства. И потом ссылается на каких-то жуликов, которые у государства миллионами хапают…
– Папа требовал, чтобы директор мебельной фабрики отдал под суд троих ворюг, но тот перевел их в другой цех, сказал, что не стоит из-за пустяка поднимать шум на весь город… – вспомнила девушка.
– А если бы у вашего директора эти люди квартиру ограбили? – глянул на нее гневными глазами Андрей. – Сам за шиворот приволок бы их в милицию. Потребовал бы
– У нас в Климове квартиры не грабят… – улыбнулась Ксения.
– До чего же въелась в сознание людей эта чудовищная мораль: хватай государственное, тащи домой, продавай за полцены – все одно никому до этого нет никакого дела! – разошелся Андрей. – И все это от безнаказанности! Я мог бы Околыча к стенке припереть, так у него здесь уйма защитников! В обиду не дадут, а меня на смех поднимут, мол, молокосос порочит нашего заслуженного хозяйственника… Околыч это знает и потому никого не боится…
– Все хотят жить спокойно… – вставила девушка.
– За государственный счет, да? Закрывай глаза на воровство, тебя тоже не обидят? Тот же твой Околыч толкует: мол, не все деньги пойдут ему – нужно и с начальством поделиться…
– Почему мой Околыч? – обиделась Ксения.
– Да ну его к дьяволу!
Андрей вскочил со ступеньки, схватил колун и принялся с остервенением колоть дрова. Девушка какое-то время наблюдала за ним: высокий, широкоплечий, он держал в руках тяжелый колун как пушинку. Толстые чурбаки разлетались с первого удара, больше он их не подхватывал рукой. Темная прядь волос спустилась на бровь, твердые губы сжаты, глаза сузились.
«Странный парень, – подумала девушка. – Рассердился, будто у него у самого что-то украли…»
Она не ошиблась: у Андрея и впрямь было такое чувство, будто его нынче обокрали и вываляли в грязи.
2
«Негодяй! Подонок! Как он смел?! – стуча каблуками модных сапожек по тротуару, гневно размышляла Оля Казакова. – Лысый губошлеп! Сначала посмотрел бы на себя в зеркало, а потом руки распускал!..»
Прохожие оглядывались на стройную девушку в темно-коричневом кожаном пальто с блестками дождевых капель на пышных, льняного цвета волосах, спускающихся на плечи. Ее карие глаза сердито сверкали, пухлый рот сжался, стал совсем маленьким, а круглый упрямый подбородок воинственно выдавался вперед. Острые каблуки высоких сапожек выбивали частую дробь на асфальте. Оля с пунцовыми щеками пулей выскочила из киностудии и, даже не застегнув верхнюю пуговицу длинного пальто, поспешила прочь. На улице стояла обычная в это время года ленинградская погода: низкое серое небо, холодный ветер с Финского залива. По мокрому асфальту с шипением проносились машины, слышалось журчание тощих струек из водосточных труб. Вроде бы и дождя нет, а лицо, волосы, одежда – все влажное.
Кировский проспект в городе один из самых оживленных, машины идут сплошным потоком, прохожие скапливаются у переходов, чтобы, когда загорится зеленый светофор, перейти на другую сторону. Повсюду на перекрестках и площадях стоят милиционеры в белых ремнях и перчатках. Приучают беспокойных и нетерпеливых ленинградцев к переходу улиц только по сигналу зеленого светофора.
Немного остыв на улице, Оля снова прокрутила в голове все то, что только что произошло в павильоне, где маститый кинорежиссер Александр Семенович Беззубов снимал какой-то эпизод своего нового фильма…
Все началось со звонка Михаила Ильича Бобрикова. Он мягким, ласково рокочущим баритоном пожурил, что она совсем его позабыла, обещала осенью позвонить, но увы… А вот он помнит ее, даже больше того, договорился со своим старым
Пока снимался эпизод, шел один дубль за другим, Оля скромно сидела в сторонке и внимательно смотрела на декорации и актеров, выполняющих одно и то же, наверное, в десятый раз. Беззубову что-то не нравилось, он покрикивал на помощников, подбегал к актерам и, жестикулируя, что-то вдалбливал им. Артисты тупо его слушали, чувствовалось, что все устали и всем надоело делать одно и то же. Один раз у Беззубова сорвалось с языка крепкое словечко, но никто и ухом не повел, будто так и нужно, лишь молодой помреж с длинными вьющимися волосами метнул на Олю веселый взгляд.
Наконец Беззубов объявил перерыв, мотор умолк, погасли юпитеры, артисты и остальной персонал потянулись к высокой двери павильона. Беззубов еще минут пять что-то негромко втолковывал оператору, похлопал его пухлой рукой по плечу и тоже отпустил. Только после этого повернулся к девушке.
– Поля? – с улыбкой спросил он.
– Оля, – ответила та.
– Никогда с первого раза не запоминаю имена, – добродушно развел он руками.
Оля вспомнила, что точно такую же фразу, произнесенную таким же тоном, она слышала от преподавателя театроведения. Он часто это повторял первокурсникам, путая их имена.
– Вы давно знаете Михаила Ильича? – спросил он.
«Какое это имеет значение?» – подумала Оля.
– Я хотела бы узнать, что за роль… – начала было она, но Беззубов замахал руками, заулыбался:
– Сразу и роль… Погоди, голубушка, дай посмотреть на тебя, познакомиться… Кажется, он прав, Михаил Ильич, в тебе… – Беззубов легко перешел на «ты», наверное, даже этого и не заметил, – есть что-то, бесспорно есть, но… Пройдись-ка, голубушка, вон до той декорации! – кивнул он на дальнюю стенку. – Держись свободно, как это говорится, раскрепостись, ты же будущая актриса… Ну что ж, походка у тебя плавная, ноги красивые, шейка лебединая… – В его голосе появились бархатные нотки. – Вот грудь только малость подкачала… Маленькая, девичья, а моя героиня уже знает, почем фунт лиха… – Он жирно хохотнул.
– Грудь? – растерянно произнесла Оля, глядя на него. Впервые с ней так вольно обращались, будто на собачьей выставке…
– М-да-а, – оттопырил толстые красные губы Александр Семенович, – а у Михаила Ильича губа не дура…
– Я не понимаю, о чем вы! – вырвалось у девушки. Беззубов все больше и больше ей не нравился. Она вспомнила, что Ася Цветкова, снявшаяся уже в двух кинокартинах, правда в маленьких ролях, говорила, что режиссер на площадке царь и бог, все смотрят ему в рот и упаси бог, если кто не выполнит его указания или возразит! Такое позволялось лишь самым знаменитым, заслуженным…