Время любить
Шрифт:
Вадим Федорович снова уселся перед пишущей машинкой, напечатал двумя пальцами три фразы, с отвращением выхватил лист из каретки, скомкал и бросил в корзинку для бумаги. После этого быстро натянул на себя плащ с теплой подкладкой, надел на голову серую кепку и, заперев за собой дверь, чуть ли не бегом спустился по бетонным ступенькам вниз. К его удивлению, никто до сей минуты не нарушил снежную белизну на дворе. Он первый проложил свой размашистый след от парадной до тротуара. Деревья в сквере побелели, на чугунной решетке образовались круглые белые шишечки. По улице Чайковского двигалась колонна грузовых машин, «дворники» смахивали со стекол мокрые хлопья. Зеленый светофор мигал из снежной
4
В Андреевке впервые за все время ее существования ограбили единственный магазин. Воры проникли туда ночью, они выставили двойные рамы, унесли два югославских набора хрустальных стаканов, десять пар наручных часов, ящик водки и пять бутылок коньяка. Сторожа Бориса Александрова рано утром обнаружили в бессознательном состоянии на полу в гастрономическом отделе среди десятка распитых бутылок разных марок вин. На его затылке зияла неглубокая рана с запекшейся кровью. Прибывший на место происшествия участковый сказал, что, похоже, Александров откуда-то свалился и ударился головой об угол прилавка. Незадачливого сторожа отправили на «скорой помощи» в Климовскую районную больницу. Следователь, приехавший из райцентра, утверждал другое: Александрова кто-то ударил бутылкой по голове. В больнице сразу определили, что сторож находился в сильнейшей стадии опьянения. Удивительно, что он еще не замерз: на улице стоял двадцатиградусный мороз, а одно окно в магазине было выставлено. Участковый, хорошо знавший Бориса Александрова, утверждал, что тот не мог ограбить магазин, скорее всего, он проник туда через окно после того, как грабители ушли. Да и все односельчане склонялись к тому, что, хотя Александров и был пьянчужкой, сам на воровство никогда бы не пошел. И потом; куда бы он дел украденное, если без сознания валялся на полу? В карманах его обнаружили лишь одну бутылку водки.
Событие это наделало много шума в Андреевке. Одни переживали за Бориса, говорили, что кто-то воспользовался его склонностью к алкоголю, затащил в магазин, напоил, а потом бутылкой ударил по голове. И вряд ли сторож теперь что-либо вспомнит. Другие, наоборот, говорили, что это пьянство толкнуло его на столь дикий поступок, мол, известны такие случаи, когда даже самые честные люди в сильнейшем запое выбивали витрины в магазинах, хватали с полки бутылку и убегали, чтобы прямо из горла тут же ее опорожнить…
Федор Федорович Казаков, приехавший в Андреевку из Великополя, чтобы перебрать в подполе загнившую картошку, хорошо знал Александрова, не раз давал ему в долг рубль, трешку – тот рано или поздно всегда возвращал долг, – был уверен, что Борис не способен на преступление. Его, если так можно выразиться, подставили следствию, чтобы спрятаться за его спину.
Казаков и Иван Степанович Широков сидели за столом в большой светлой кухне абросимовского дома и пили чай с земляничным вареньем. Федор Федорович был в старом железнодорожном кителе, в серых разношенных валенках, Иван Степанович – в расстегнутом синем ватнике.
– И во всем виновата эта проклятая водка, – рассуждал Казаков, намазывая на булку сливочное масло. – Я не исключаю, что Борис сдуру полез в окно, увидел ящики с водкой и вином, ну и соблазнился. Налакался как тютя…
– По голове-то его ударили, – резонно вставил Иван Степанович. – Может, он вместе с ворами
– Возьмите жену моего сына Геннадия, – продолжал Федор Федорович. – Спилась ведь вконец. А начала с маленького: один праздник надо отметить, другой, третий, а потом и без всякого повода жрала эту треклятую водку… Докатилась до того, что стала все из дому тащить и продавать за полцены. Даже простыни из шкафа пропила.
– Это Нюрка, что ли? – спросил Иван Степанович. – Твой Генка-то, кажется, на нашенской, из Андреевки, женился?
– Как теперь женятся? – усмехнулся Федор Федорович. – Увидел на танцах, проводил домой – он только институт закончил и приехал в Андреевку отдохнуть, – потом пригласил в Великополь… Она через неделю к нам и прикатила. Пошли в загс и расписались. Сначала вроде бы все у них было путно, двое детей родились, Нюра поступила на заочное отделение в железнодорожный техникум, в кандидаты партии ее приняли, получили двухкомнатную квартиру – как говорится, живи и радуйся.
– А Генка-то куда глядел?
– Туда же, – невесело рассмеялся Казаков, – в рюмку!
– Выходит, они один другого стоят?
– Мужик пьет – худо, а уж если и баба начала, то это настоящая беда. Я думаю, и моя Тоня-то раньше времени умерла из-за них… Она ведь все так близко к сердцу принимала…
Худощавое, изрезанное морщинами лицо Казакова стало скорбным, выцветшие голубоватые глаза увлажнились. Всю жизнь Федор Федорович хотел поправиться, но видно, и в гроб ляжет костлявым. Не пристает к нему жир. Правда, весной и летом он по-прежнему своими длинными ногами-циркулями отмеряет по окрестным лесам по двадцать – тридцать километров за день. А ему уже семьдесят восемь лет. На аппетит не жалуется, желудок после серьезной операции не беспокоит, а вот поправиться хотя бы на пяток килограммов никак не получается. До сих пор, когда летом тут все приехавшие к ним фотографируются, Федор Федорович надувает впалые щеки, чтобы казаться дороднее. Наверное, поэтому на фотокарточках получается сердитым…
На стене тикают большие часы в деревянном ящике, окна затянуты изморозью, слышно, как на дворе Широкова лает собака, иногда снежная крупа с шорохом ударяется в стекло, домовито гудит ветер в печной трубе. Казаков встает из-за стола, подкладывает в печку сосновые поленья. Скоро сверху оттаивает стекло, и видна огромная белая береза, что напротив окон дома Широкова. Каждая ветка кудрявится изморозью, кажется, береза окутана прозрачным покрывалом с блестками. Метель намела белый сугроб вровень с изгородью, на коньке крыши сидит нахохлившаяся сорока.
– Лида-то не жалеет, что ушла к тебе от Павла? – неожиданно задает Федор Федорович вопрос Ивану Степановичу. Наверное, к старости иные люди перестают замечать, что их вопросы могут больно ударить по собеседнику.
Иван Степанович ничем не выдал своего огорчения, поставил фарфоровую кружку с отколотой кромкой на стол, потер бритый подбородок. Волосы у него на голове пегие, седины почти не видно. Невозмутимое лицо его то ли сохранило еще летний загар, то ли побагровело от горячего чая, только оно было кирпичного цвета.
– Павел Дмитриевич-то высоко в гору пошел, – продолжал Казаков. – Заместитель министра, чем черт не шутит, и министром станет.
– Разве дело в должности? – заговорил Широков. – Павел, конечно, голова, а жизни у них с Лидой все одно бы не было… Не жалеет она, Федор Федорович, что ушла от него. Да вы сами спросите… Дети его давно взрослые: Валентин уже капитан на флоте, а Лариса пошла по отцовскому пути – завуч средней школы. Историк. Каждое лето приезжала в Андреевку, а в этом году чего-то не была.