Время освежающего дождя
Шрифт:
Смотр общего войска начался под рокот горотото и ритмические удары димплипито. Десять тысяч копий и клинков сверкнули в воздухе.
Саакадзе с княжеской знатью объезжал линии. Его появление встречалось воинственным ревом. Он воплощал в себе силу и непоколебимость четырех линий. Одно мановение его меча, и сила обновленной Грузии слепо ринется, куда он прикажет.
Восторг охватил дружинников. Кричали картлийцы, подхватывали кахетинцы. Саакадзе придержал коня и приветствовал Сулханишвили как пятисотника головного кахетинского отряда.
Джамбаз, почти не касаясь земли, донес Саакадзе к стоянке правителя…
Начальники азнаурских и царских дружин вытянули свои квадраты вперед и спешились. Они подходили с яркими лентами к княгиням, княжнам и почетным азнауркам, становились на одно колено и просили на счастье обвязать правую руку.
Даутбек, в чешуйчатой кольчуге с золотым барсом, склонился перед княгиней Джавахишвили. Квливидзе, подкрутив ус, легко преклонился перед Русудан, Гиви кинулся на оба колена перед Хорешани – покровительницей всей его жизни. Автандил рыцарски протянул оранжевую ленту чуть растерявшейся Дареджан. Асламаз и Гуния с особой почтительностью вручили Хварамзе и Маро белую и черную ленты. Княгиня Цицишвили просияла и нежно обвила сиреневым атласом правую руку улыбающегося Дато.
Княгиня Липарит нервно кусала губы – кажется, все уже избрали своих покровительниц. Но в этот миг Элизбар прискакал прямо на ристалище со своей сотней и со всего размаха спрыгнул с коня к ногам княгини Липарит. Она с особой торжественностью обвязала голубой лентой серебряный налокотник.
Еще мгновение, и все витязи снова очутились на конях. Начался сложный показ боя в горах и пустынях. Перед восхищенными зрителями то разливалась персидская лава, то вдруг поле сотрясали конные когорты, ощетинившиеся длинными индийскими копьями, то распластанные белые бурки крутились, подобно плащам афганцев.
Внезапно эти белые бурки легли на поле, образовав заснеженное озеро, на котором разыгралась сеча. Кони, точно подкошенные, повалились вокруг воображаемого озера. А спешившиеся воины, отбегая и набегая, показывали тончайшее искусство рубки. Лязг стали смешивался с нетерпеливым ржаньем лежащих коней.
Раздались условные удары. Незримые руки вытянули из-за коней самострелы и спустили тетиву. Стаи разноцветных стрел просвистели над полем и вонзились в землю у ног княгинь, княжон и почетных азнаурок. Каждая в цвете стрелы узнала цвет ленты, которой она наградила своего витязя.
Русудан с улыбкой выдернула из земли оранжевую стрелу и, словно меч, вложила ее за пояс.
Народ рукоплескал. Летели цветы, ложась ковром на поле. Рукоплескали и князья, стараясь скрыть досаду: их войска продолжали стоять недвижимо, – они не были обучены новым приемам боя.
Последней показала свое искусство конница Гуния, Асламаза и Автандила. Тваладские сотни – белые и черные – расположились так, как будто на поле легла шахматная доска. Началась сложная игра в «сто забот». Кони проносились по прямым линиям, по косым, вытесняя из квадратов пеших. На краях сотники обрушивались на башни, из которых их яростно обстреливали лучники. Каждая из сторон стремилась пленить вражеского шаха. Черное и белое знамя переходило из рук в руки.
Внезапно налетел огонь. Кружа оранжевые плащи, как пламенем обхватили бело-черный квадрат золотистые всадники Автандила. На всем скаку они прорвались в середину и, молниеносными боковыми ударами разбросав белых и черных, ловко пленили шахов.
Точно гора обрушилась на поле – рукоплескала Картли и Кахети…
Все показал Саакадзе, но скрыл огневой бой. Еще не время… Правитель восторженно обнял трех начальников конницы, снял с указательного пальца перстни, протянул Гуния и Асламазу. Затем пристегнул свою застежку к куладже Автандила:
– Пусть этим скрепится дружба наша, азнауры! В битве вместе с вами пойду на пленение шахов. На том мое слово!
В густых садах Круосани встречали 313-й год XIV круга Хроникона. Здесь, на разостланных бурках, коврах, паласах каждый нашел себе друзей. Под веселые пожелания и песни рекой лилось искристое вино.
На верхнем выступе скалы «Четырех воинов» пировал правитель с придворными, князьями и почетными азнаурами. На ковровых и парчовых подушках сверкали нарядом и каменьями смуглолицые госпожи. Их воспевали пандуристы, осыпали цветами.
Вопреки запрету Русудан мествире восхвалял ее благородство и мужество, украшающие Картли, как дремучий лес – горы, как бурная река – ущелье, как струны – чонгури… Кто видел еще вторую такую Русудан? Кто слышал такие величественные слова: «Для родины моей, для славы Картли пусть крепко держат сыны мои меч победы. Нет прекраснее жизни, чем жизнь, отданная за величие отечества. Пусть в веках славится имя твое, Грузия!»
Русудан хмурилась: она не любит, когда ее чувства выносятся за пределы ее сердца. Струны чонгури, как бы нежно они ни звучали, царапают ее гордость. Она одна хочет в тишине владеть радостью и горем, ниспосланными ей судьбой.
Все же Русудан оценила мествире – давнишнего друга Георгия. Она подозвала певца, укоризненно покачала головой, сняла с груди бледную розу и приколола к его чохе жемчужной булавкой.
Только Русудан могла так благодарить, только Русудан могла так чувствовать! Мествире осторожно положил розу на ладонь, коснулся лепестков вздрагивающими губами.
Ударили струны, закружились в пляске молодые и старые. Квливидзе наполнил турий рог, обвитый цветами, и подал Моурави. Но он, к удивлению всех, заговорил не о воинской доблести:
– …Нет, друзья, сегодня я хочу осушить рог за женщин наших, за радость, которую дают они нам у пылающего очага, у изгороди, когда прощаются с нами, может быть, навек, даруя нам улыбку и лучшее слово: «Победи!» На пиру, вот как сейчас, воспламеняя в нас неугасимую жажду любви, восторга жизни и восхищения!..
Под бурные всплески рук, звон дайры и рев горотото Георгий поцеловал край ленты княгини Мухран-батони, самой старой и самой жизнерадостной.
Снова мествире ударял по струнам, снова возносили роги, и звучали слова и пожелания седоусых воинов и витязей к Новому году. Квливидзе, поставив кувшин на колено, наполнил праздничный рог, поднялся и с поклоном протянул Зурабу Эристави. Расправив усы, Зураб сверкнул орлиным взглядом: