Время перемен. Часть 2
Шрифт:
Степка на заднем дворе чистил самовар.
– Ну чё, видал моего жениха? – вызывающе спросила я.
– Делать мне больше нечего, – хмуро ответил Степка. – За женихами гоняться. Сама за ним смотри.
– Он, между прочим, студент, – решила я еще поддразнить Степку.
– Подумаешь, – сказал Степка. – Видали мы!
– Где это ты студентов видал?
– Да сколько хочешь. Агитаторы в Торбеевку сто раз приезжали, за оврагом речи говорили,
– А чего ж меня не позвал?
– Малая ты еще была. И классово чуждая.
– Чего-о-о? Чего ж они там говорили-то?
– Говорили, чтоб помещиков пожечь, а землю крестьянам промеж собой поделить, – мстительно сказал Степка. – И еще чтобы конституция была. Это, мне потом Ванька объяснил, чтобы царю жену сменить, нынешняя у него неправильная…
Я тут же вспомнила про быка Эдварда и напомнила Степке.
– Эдак и я могу ентим… агитатором быть, – презрительно сказала я.
– Дура ты, а не агитатор! – сказал Степка и хотел стукнуть меня по шее.
Я увернулась.
«Ни на кого нельзя положиться, – подумала я. – Все самой надо…»
В осеннем парке, по которому к тому же еще и никто не ходит, легко читать следы. Я видела, что Александр сразу отправился к разрушенному театру. Я обрадовалась: он все знает! И догадалась: это королева послала мне своего родственника, чтобы он взял меня за руку и вывел наконец из-за стенки, которая стоит между мной и другими людьми. И теперь я наконец стану такой же, как все люди на свете, слуги перестанут бояться моих выходок, а отец не будет прятать от гостей… Я всегда знала, что это возможно, но чего-то чуть-чуть не хватает… Теперь же все будет хорошо… Старые ивы еще стояли в листве и отливали серебром, а клены уже пожелтели. Радость зажгла меня, и я горела сильно и ровно, как тонкая восковая свеча в пещере среди несметных сокровищ. Александр шел мне навстречу по аллее, как в дивной галерее. Я сорвала красный берет и побежала ему навстречу. Он смотрел на меня с удивлением. Когда я остановилась перед ним, он спросил:
– Ты, должно быть, Люба?
– Да! – ответила я. – Здравствуй, Александр!
– Здравствуй, Люба. Ты можешь звать меня Алексом, – сказал он. – Меня так зовут все друзья.
Это имя показалось мне отвратительным, как скрежет ключа в несмазанном замке. Но могу звать, а могу и не звать. Так он сказал.
– И что же теперь? – нетерпеливо спросила я. Мне нужно было немедленно узнать план. Как мы будем действовать вместе. Я была готова ко всему. Пусть он только скажет.
– Что теперь? – удивился Александр. – Беги играй… Как-нибудь при случае ты покажешь мне свои игрушки. Непременно. До свидания, Люба.
Он ушел дальше по аллее, глядя себе под ноги и думая о своем. Ни разу не обернулся. Я осталась стоять. Ветер успокаивающе шептал в глубине парка и щедро кидал мне под ноги тонкие золотые перчатки, соскользнувшие с рук неведомого, но доброго народа. Свеча догорела.
Ну что ж. Мне не привыкать.
Но должна же я была хоть что-то сделать.
Я набрала у пруда в бидон жаб и лягушек, пробралась в комнату Александра и высыпала их всех ему в постель, под одеяло. Вечером, когда он уже пошел к себе, вылезла в коридор, растянулась на полу, свесилась вниз и слушала внимательно: завизжит или не завизжит.
Ничего не произошло, даже Настю или Феклушу не крикнул. Неужели не заметил? – расстроилась я. Надо было ужей в камнях на краю поля наловить!
Утром решила взглянуть и все сразу поняла. Под окном комнаты, которую отец выделил Александру, рос толстый старый ясень и куст боярышника, на верхушке которого алели ягоды, еще не расклеванные птицами. Прямо под ясенем лежала дохлая, расплющенная об ствол лягушка, на острых обломанных веточках куста корчились еще две, а большая толстая жаба со сломанными лапками пыталась уползти от моих рук и тихо, почти по-человечьи постанывала. Александр просто вышвырнул их всех в окно. И если судить по расплющенной лягушке, сделал это со всего размаху, может быть, со злости даже специально метил в дерево. Я осторожно сняла лягушек с веточек. Одна из них сразу же, у меня на ладони, испустила дух. Другая, несмотря на огромную рваную рану на спинке, попыталась приподняться на лапах. Я сначала хотела ее и жабу убить, но потом передумала. Они ведь очень живучие – кто знает! Я вымыла живую лягушку и жабу в бочке с водой, отнесла их в огород и положила в лопухах под разбитый горшок, чтобы дневное солнце их не беспокоило. Потом перевернула несколько камней, огораживающих клумбы, и набрала под ними разных червячков, которых в жестянке отнесла в свой жабий госпиталь. Жаба сразу одного съела, и это показалось мне хорошим признаком.
Потом я взяла один из перевернутых мною в поисках червяков камней, выбрав поувесистее, и со всего размаху запустила им в окно комнаты Александра. Стекло весело зазвенело.
Когда после меня Тимофей с Фролом ловили, я, честно сказать, даже не пыталась себя сдерживать. Надо же иногда душу отвести. Поэтому в кабинет к отцу меня доставили попросту завернутой в ковер. Да еще и вожжой поперек перевязанной. А Тимофей и Фрол выглядели как два Мцыри после битвы с барсом.
– Зачем ты это сделала? – спросил отец. – Чем тебе не угодил Александр?
Я засмеялась. Не то чтоб мне было очень смешно, просто я знала, что мой смех всех раздражает.
– Неужели в тебе не осталось уже ничего человеческого?! – воскликнул отец и противно хрустнул пальцами. – Александр только что лишился матери, дома… Он наш гость, и тебе сто раз объясняли, как следует…
– Пусть убирается, откуда приехал, – сказала я.
– Ты же могла его убить! – Теперь отец уже почти кричал. – Ты опасна для окружающих! У тебя достаточно ума, неужели ты не можешь понять: если ты не научишься контролировать свою злобу, то проведешь свою жизнь за решеткой в лечебнице!
Я опять засмеялась. Можно подумать, какая-нибудь решетка (когда она еще будет, да и сбежать я всегда сумею) может сравниться с той стеной, которая с рождения отделяет меня от других людей и не поддается никаким усилиям ни с той ни с другой стороны!