Время пить Херши. Сборник рассказов
Шрифт:
И разор сказался на озере. Откатились глухариные токовища дальше в боровую крепь, и все скуднее были с каждым годом трофеи и уловы честных охотников и рыболовов. Казалось, никогда не выбить дичь и не вычерпать рыбу, каждый год воспроизводящую свое потомство, но как раз и не давали ей этого делать глупые, недальновидные, корыстные люди, перекрывающие наглухо сетями речушки-нерестилища и отстреливающие глухарок, не успевших вывести птенцов.
«Ну, Бог с тобой, поставь ты сетешку в сторонке, чтоб пустым не уйти с капризного озера, но дай пройти рыбе отметать икру, дай птице позабавится с детишками. А тут еще «электроудочку» придумали!.. В трусы бы ее подвести к этим ловцам. Ведь и детям своим ничего не оставят. Божатся в оправдание, что если, мол, не я,
Так в спорах с кем-то и тяжелых раздумьях и не заметил Николай Васильевич, что дошел до места. Озеро открылось светло и выстужено. Посередине озера гуляли волны, холодные даже на вид. Небо тоже было холодное, контрастное, в алых зоревых подтеках, на фоне которых верхушки сосен казались вырезанными из жести. Летом теплые потоки струятся над горизонтом и, размывая утренние краски, создают ощущение благодатного покоя. Сейчас же озеро, подобно красивой мачехе, глядело строго, без теплинки.
Тревожная эта красота и свежий ветер с озера бодрили, заставляя Рогожина дышать и двигаться, как в годы прошлые, далекие. Хрустко ступая по тропе, шел он к истоку речушки – нерестилищу. Хотелось ему, может, в последний раз, подсмотреть трущуюся в истоме икряную щуку, а удастся – и надергать красноперых горбачей на мормышку с червяком. Окуни здесь стоят прямо под берегом, под переплетением корней, прикрытых дерном. И удилище-прутик можно тут же срезать. Переночевать у костра, как раньше, а потемну перед зарей надо уже на току быть. Если получится, подобраться к матерому под его песню, прыгая по моховым кочкам под глухариное «скирканье». А там – приложиться к плечу воображаемым прикладом да «пукнуть» ртом, словно из ствола, да гикнуть вслед, чтоб осторожней был, краснобровый, в следующий раз…
Выйдя к месту Рогожин обомлел: речушка была наглухо перегорожена плетнем-заколом, а в проходе между жердями по-хапужьи раскинулись руки-сетки большой крылены. В самой «морде» виднелись два окунька. Щука еще не шла, но снасть хищно ждала своего часа.
– Ох, враги, ты смотри, что сделали! Для мелкого озера смерть это неминучая! Нерестилищ тут раз-два и обчелся, загибнет озеро!..
Николай Васильевич, задыхаясь от торопливости и боли душевной, кинулся к заколу. Подняв раструбы болотных сапог, он зашел в ледяную воду и взялся за первый шест. Крылену пока не трогал – оставил на самую злость, чтобы в лоскутья изрезать сетку охотничьим ножом.
Выстрел саданул откуда-то из прибрежного березняка и сразу отдался резкой болью в левом боку Николая Васильевича. Охнув, он завалился в воду, еще не веря… – «За двух окунишек?..». Полыхнуло в голове кровавое марево и, застлав глаза, перешло в тяжелую дурноту. Чувство войны вернулось отчетливо и, как тогда, в Рогожине проснулся инстинкт самосохранения. Он подволок онемевшую ногу и рывком закинул ее на низкий берег. Ухватившись за торчащие из берега корни, Николай Васильевич подтянулся и упал на траву. Боль притупилась. Лишь кружились перед глазами сосны, и звенело в ушах. Сквозь этот звон хрипло выстервенились голоса:
– Кретин, ты что наделал?!.
– Да не в него я… Пугануть хотел только! От воды, видать, срикошетило!
– Вот тебе и срикошетило, сухари запасай теперь!..
Голоса приблизились. Николай Васильевич с трудом поднял голову: «Увидеть бы хоть кто?..». Но те береглись: кружили где-то рядом, шурша прошлогодней листвой.
– Живой он, Витюха, вишь зыркает. Может, в больницу отправим, а?
– В больницу?!. В тюрягу захотел? А семью потом кто кормить будет? Сматываемся! Да поскорей ты, охламон!..
Торопливые шаги забухали по тропинке и растворились в шелесте леса. Спустя несколько
Николай Васильевич попробовал встать, но земля, вздыбившись, опять швырнула его на мох. «Не дойти», – пришла ясная мысль, и от этой мысли не охватило его ужасом, а только горестью свело, да так, что горше некуда. «Плохо вот так-то, неприбранным уйти. Ждет ведь Настасья. Обидно…».
Николай Васильевич пополз. Оттаявший мох пружинил, и руки зарывались в него, как в губку, насыщенную студеной водой. На тропе в болотистых низинах встречались участки льда, и тогда Рогожин скользил, цепляясь ногтями за выталины, а след от него тянулся, как от раненого зверя. И при виде пролитой крови насторожился лес, захрипел где-то от душного, далеко разнесенного ветром ее запаха вышедший на тропу старый лось, порскнул в кусты заяц-беляк. А на краю приозерной болотины щерился желтозубо волк, словно улыбался. Пупырчатые ноздри тянули запах человечьей беды. Но он был сыт и осторожен. Волк зевнул с тоненьким всхлипом и улегся вылизываться.
Перед глазами Рогожина качались сохлые лишайники на буграх, прошлогодние пали, вновь без конца и края тянулись моховые болота. Исступленный, муторный путь его прерывался все более частыми остановками, когда сил оставалось лишь на то, чтобы вжать в мох ладони и наполнить их бурой водой. Пить хотелось постоянно. И с подступающей дурнотой не отличал он уже явь от забытья, утро от вечера.
«Стоят… Опять они?!. Спокойней, Коля, спокойней – вывороток отростья вскинул. Чертовщина какая-то! Вот стук, опять… Да никак глухарь запел?!. Нет, не может он сейчас петь… Не рви душу, прочь!.. Настя, Настасьюшка!..». Рогожин пополз, выхаркивая тягучую слюну с кровью.
Звезды тускнели. И, словно впитывая их, бледно набухала заря. Заседели инеем моховые болота, и в их знобком дыхании зарождался еще один весенний утренник-заморозок.
Старый глухарь нетерпеливо переступил на суку мохнатыми лапами. Он ждал соперника, но ток молчал. Глухарь щелкнул неуверенно раз, другой и тут же поперхнулся. Подавшись к стволу сосны, он по куриному наклонил голову набок и стал всматриваться в чернеющий у дерева бугорок. Птичий глаз уловил легкое его движение. Но время шло, а бугорок больше не шевелился. Совсем неопасно, не нарушая лесной тишины, вдавился он в мох. И глухарь, перестав обращать на него внимание, развернул хвост-веер. «Чок-чок…».
Горловой клекот, учащаясь, вылился, наконец, в ликующий вскрик-скрежет. Звоном ответили инистые кроны сосен, и эхо, раскатившись по борам, угасло в хмуром поутру осиннике…
Защита от ненависти
– Все, реанимацию можно прекратить, бесполезно, – профессор Сизарев отвернулся от экрана монитора. – Это уже полумиллионный труп за какой-то месяц! Бред!
Аппаратуру отключили. Человек лежал в спокойной позе. В сознание он не приходил с момента приступа, и на его лице, покрытом багровыми пятнами, застыло несовместимое со смертью умиротворение. «Так, наверное, в старину варнаки-душегубы отходили после отпущения грехов, – думалось Сизареву. – Нет, этот даже и пикнуть не успел. Шел по улице – хлоп! И мешком на асфальт. Потом, как во всех подобных случаях, – багровые пятна по всему телу и смерть! Смерть, хоть это и парадоксально звучит, гуманная, как если бы кто-то задался целью умерщвлять людей, не принося им мучений… Гм, а ведь вооружен был покойничек – «макаров» при падении из кармана выпал. Зачем он ему?..
В реанимационную вошла сестра.
– Сергей Владимирович, вот данные за последние два часа. Особенно много смертельных исходов в частной клинике Петерсона, с теми же признаками. И в Сиднее у Джоэла…
Профессор безнадежно махнул рукой.
– Спасибо, Татьяна Афанасьевна. За грехи, видать, наши сия напасть. Стыдно вроде бы профессору на Бога уповать, а ничего не остается.
– И еще, Сергей Владимирович. Тут вам второй день подряд звонит странный человек, инженер, кажется. Он утверждает, что первопричина эпидемии ему ясна.