Время рожать. Россия, начало XXI века. Лучшие молодые писатели

Ерофеев Виктор Владимирович

Папа с трудом боролся с брезгливостью:

— И вы тоже?

— Не только я. У нас и старики, которым за пятьдесят. Нет ничего омерзительнее голых пятидесятилетних мужиков, думающих, что они еще красавцы.

Пока папе не исполнилось пятьдесят, он был не прочь пошутить, они с московским музыкантом даже иногда хохотали, но как исполнилось, у него вся нервная система изменилась.

— А что делать мужчинам за пятьдесят? — снова не выдержала мама. — Не трахаться, да?

Она была младше папы на семь лет.

Когда-то она была его аспиранткой.

— Вы знаете такие слова? — расширила глаза Катя. — Мне не жалко — пусть трахаются, только кто с ними захочет трахаться?

— Например, я, — с вызовом сказала мама.

— Сося! — невольно воскликнул папа.

— Ну, если только вы, — пожала плечами Катя.

Я был в разорванном экстазе. Мне снова захотелось в Москву. Там так у них все позволено! А что я? Кататься на велосипеде с гор по пересеченной местности? Или, как мой подпарижский Обломов, сидеть на диване в вишневом халате с красным лицом, уставиться на русские книги и тянуть виски? Все время у нее в сумке звонил телефон. Она отвлекалась, извинялась, болтала, шептала, хохотала, даже однажды топнула ногой.

— Мой папа позвонил. Вам привет.

— А папа ваш… — начал Сося.

— Он летает. Он — русский летчик.

— Космонавт? — спросил я.

— Вам все секреты расскажи! — рассмеялась она.

— Как же в России без секретов? — хихикнул папа.

— А почему вы, гуманитарий, говорите БЭЗ, а не БЕЗ? У нас так никто не говорит.

Раз в неделю Соси ходили в гости. Мама старательно принимала душ и долго красила губы. Меня спрашивала виновато:

— Тебе не будет страшно одному?

Я отвечал что-нибудь односложное. Я вообще с ними жил односложно. Но когда дедушке стало плохо в его уборной, я помчался наверх, к московскому музыканту, они сказали, они у него, а музыкант вышел весь сонный.

— Где вы были? — спросил я, когда они ввалились на цыпочках в шесть утра.

— На свадьбе. Студент женился, — сказал папа.

— Мы не хотели тебя пугать, — сказала мама.

Я первый раз в жизни на них наорал:

— Мне двадцать лет. Я — француз. Я не боюсь спать один. У деда инсульт. Он хочет дать дуба!

С тех пор дедушка то просился в больницу, то — из больницы. То ему пить, то — писать и какать. Родители ходили с открытыми от отчаянья ртами.

После ужина я пошел провожать дочь генерала в Париж. Она жила в роскошной гостинице на Распае, бывшей штаб-квартире Гестапо. Было еще время взять последний RER.

— Сося, — сказала мне Катя, — только негры ездят в RER!

Перед тем, как заснуть, я подумал, что если она снимается в порнографии, с ней надо трахаться, а не есть кролика.

— Elle est insupportable, — объявила Сося утром, уходя реставрировать.

— Больше ее не надо, — сказал Сося в желтом деканском галстуке.

Париж, конечно, пресный город,

но в нем тоже кое-что есть. Мои друзья по университету презирали эти места за буржуазный разврат. Я взял у них адрес.

— Хочешь, настоящий притон? — позвонил я Кате. — Где трахаются.

— Не верю, — сказала она, — приезжай.

Она спустилась в холл гостиницы в черном маленьком платье.

— Тебе уже есть двадцать один год?

— Вчера исполнилось.

Я не стал уточнять. Мы взяли такси. Я плохо знаю эту часть Парижа. Остров Сэн-Люи. Туризм-снобизм. Антикварные лавки с дикими ценами. Шел дождь.

— У вас тут классно идет дождь, — неожиданно обрадовалась Катя. — А что родители?

— Музыкант увел их в ресторан с журналистами из le Monde. Ностальгировать по советской Москве.

— Старички, — засмеялась Катя. — Я им не понравилась.

Таксист подвез нас к железной двери на узкой улице возле набережной. Мы позвонили по селектору. Нам открыли, не спрашивая. Мы сняли плащи в гардеробе, поднялись по лестнице. Дама приличного вида спросила наши имена.

— Фамилии? — переспросил я.

— Имена.

Мы назвались. Я заплатил за себя полтыщи. С Кати не взяли ничего.

— Какое у вас красивое платье, — сказала дама Кате.

— Нормальное, — сказала Катя.

Ее французский был из учебника. Такой никакой французский.

Заведение начиналось с бара. Сидели мужчины среднего возраста. Ничем не отличалось от других баров Парижа. Разве что хозяин за стойкой выдал свой румынский акцент. Он был припудрено-овальным, как всякий преуспевший румын. Девушка, ему помогавшая, с огромным декольте, сиренево накрашенными губами, говорила с португальским акцентом. Где-то дальше играла музыка. Ретро-старье.

— Ну, и где тут бардак? — спросила Катя.

Мы еще ни разу не поцеловались. Катя взяла стакан, мы пошли на разведку. Небольшие залы, по стенам стулья, это мне напомнило колонии вакансов в горах, где девушки сидят и ждут, когда пригласят. Встречались полуголые клиенты. Танцевали. Но дальше уже не залы, а темные спальни с безграничной кроватью. Мужчины стояли в очереди, дроча члены в резинках. Мы были самые молодые. Африканец подошел церемонно:

— Вы хотите потанцевать со мной?

— Хочу.

Она отдала мне свой стакан виски. Ко мне подсел другой негр, завел разговор о Бамако, у нее груди, он бизнесмен, черные колготки, платье взлетело, толпа поскакала, я со стаканами, я платье разложил на стуле, чтобы не помялось, ее поволокли в соседнюю комнату, я побежал за ней, ноги задрали, я только видел ее беспомощную попку, и она крикнула по-русски:

— Отстаньте!

Они кружились.

— Коля!

Я тут же прибежал.

— Извините.

Всех подвинул. Одни нехотя расходились, другие ломились, протягивали ей в рот свои члены.