Время серебра
Шрифт:
Дангельт согласился не посягать на Уотерфолл в целом, а также на аббата Мэтью и брата Марка в частности, но на условии, что на крамольного хрониста наложат епитимью, отлучающую его от работы с архивами времен Доаделлинов. Пожизненно. Брат Марк пожал плечами — он свое сделать уже успел — и перешел к сверке старинных трактатов по военному искусству, стратегии и всякой прочей тактике. За копию с этого его труда Уотерфоллу были готовы платить любые деньги — а получив заветный труд, как не вспомянуть его фактического создателя, очистившего старые рукописи от многовековых наслоений недобросовестных описок? Трактат намертво связался с именем брата Марка из Уотерфолла — а за ним неясным, но тем более грозным призраком маячило запретное имя Доаделлинов. Главное, брата Марка нельзя было даже упрекнуть в нарушении епитимьи! Дункану оставалось зеленеть втихую от злости, что делало короля в излюбленных им
При мысли о пресловутом исчезновении отца Марка губы Лэнниона осенила ехидная улыбка. Надо же — Дункан в поисках ненавистного монаха всю Олбарию перевернул… и никому ведь не пришло в голову, что Роджер обосновался в двух шагах от Уотерфолла! Теперь это кажется очевидным — а тогда новоиспеченный священник отец Марк словно в воду канул. Нет, по части ума Дункану с аббатом Мэтью было не тягаться… а интересно, как именно аббату Уотерфолла удалось заморочить голову Бофортам до такой степени, что они согласились приютить у себя кроткого служителя господня? Что он обещал, на что ссылался, чем грозил — напомнить злопамятному и мстительному Дункану об их пусть дальнем и незаконном, но все-таки родстве с отцом Марком по линии Беллинсгемов? Давил на тщеславие, заверяя, что отец Марк будет бесконечно благодарен блистательной родне за приют — а кому не лестно увидеть у своих ног знаменитость? Особенно мелкотравчатой погани вроде лорда Джона и леди Элис. Вот уж кому не позавидуешь! Притащить в дом беззащитного ужика, чтобы он перед тобой пресмыкался — и увидеть, обмирая с перепугу, как вместо безобидного кроткого ужа из сумки вылезает, небрежно отряхивая крылья, могучий дракон! И прочь не выгонишь — дракон, может, и не съест, драконы падалью не питаются — но вот если о мимолетном пребывании опасного гостя сведает охотник на драконов…
Так вот откуда у Роберта взялись познания, позволившие ему успешно оборонять Эйнсли в течение трех месяцев! До сих пор Лэннион полагал, что Бофорты, почти безвыездно торчавшие в Лоумпиане, оставили детей на воспитание многочисленной челяди. Оказывается, нет. Наставником юных Бофортов был отец Марк… Одри и представить себе не брался, в каких науках его трудами сведущи Бет и Берт. Священнику, а уж тем более монаху сражаться не дозволено — что ж, отцу Марку и нужды не было сражаться самому. К тому же, зная Рода со времен юности, Одри не сомневался, что отец Марк во время осады даже советов Роберту не давал: «А ну-ка возьми себя в руки и вспомни, чему тебя учили»… да, наверняка так оно и было. Мальчик, честь ему и хвала, справился сам — но ему было у кого научиться. Юный Роберт отбрасывал поистине гигантскую тень, и у этой тени было лицо Роджера Беллинсгема…
…Лэннион только тогда заметил, что с головой погрузился в раздумья, когда Джеральд покинул исповедальню. Он вывалился из нее мокрый, как мышь… Господи, это же сколько времени прошло, покуда Одри вспоминал былое?!
— Все не так страшно, Лэннион, — усмехнулся король в ответ на его встревоженный взгляд. — Зато когда мне понадобится толковый кардинал, я буду знать, где его взять.
— Только не здесь! — отрезал отец Марк, выходя из исповедальни следом за ним. — Слишком много власти в руках одного семейства…
— А разве тут кто-то говорил о семействах? — ехидно парировал Джеральд. — Или о власти?
Священник прищурился.
— Я принимаю вашу исповедь, Ваше Величество, — произнес он, просто-напросто, игнорируя последние слова Джеральда. — Теперь очередь леди Бет.
— Утром, — возразил король. — Перед венчанием. Я не пойду ее будить по вашему слову, святой отец, и другим не позволю. Пусть выспится.
Отец Марк взглянул на посмевшего возразить ему короля с уважительным интересом. Джеральд ответил ему точно таким же взглядом.
— Пожалуй, — кивнул священник. —
Одри украдкой перевел дух. Теперь, когда эти двое договорились, не грех и вздохнуть с облегчением.
Вигилия оказалась делом куда более трудным, чем Роберт мог предполагать, — и виноват в этом был только он сам, и никто другой. С болью в недавно — да правду говоря, еще и не полностью — зажившем бедре Берт уже свыкся и знал, что терпеть предстоит не день и не два, а гораздо дольше. Но нынешней ночью, стоя на коленях на пронзительно холодном каменном полу часовни, Роберт де Бофорт думал, что изрядно переоценил свою выдержку. И ведь никто от него не требовал ничего подобного! Король велел ему взять подушку под колени: не так и мелочен господь, чтобы ждать от раненого того, что не всякий здоровый готов исполнить по доброй воле. Отец Марк в своей обычной язвительной манере заявил, что бог требует от будущего рыцаря духовного подвига, а не повторного воспаления. Роберт сказал им обоим «да» — и с врожденным упрямством всех Бофортов сделал по-своему.
Он слишком мало спал за последнюю неделю, чтобы позволить себе располагать свое тело во время ночного бдения с удобствами. Во мраке часовни, в полном одиночестве он просто-напросто заснет, едва только его оставят наедине с собой. А боль отрезвляет. Она помешает заснуть — во всяком случае, так Роберт рассуждал, припрятывая под скамью дозволенную ему ради его раны подушку. О да, боль не давала ему заснуть, тут он рассчитал верно… однако и думать она тоже не позволяла. Будущий рыцарь во время вигилии перед посвящением должен осмыслить всю свою предыдущую жизнь… какое там осмыслить, когда и припомнить не получается! Боль забавлялась, словно кошка, своими острыми коготками растерзав и спутав нить рассуждений в мешанину узлов, петель и обрывков, и Роберт изнемогал, оплетенный ими по рукам и по ногам. Он пытался разобраться в хаосе разноцветной пряжи, тянул то за одну нить, то за другую — голоса, лица, опять голоса, удар оземь — это он свалился с лошади, голоса, вкус воды из лесного ручья, лица, их так много, больше, чем букв на листе пергамента, и они такие расплывчатые, а буквы такие четкие-четкие, как голос отца Марка: «Роберт, что это за распущенность? Изволь немедленно собраться. Я тебя чему учил? А ну-ка — „Аве Мария“ трижды, и входи».
В голове мгновенно прояснилось… нет, уроки отца Марка забыть невозможно, боль там или не боль! И ведь как Роберт поначалу сопротивлялся — дескать, я не собираюсь становиться монахом, так и зачем мне учиться подобным вещам?
— Ты еще скажи, что не будешь учиться танцам, раз не собираешься стать канатным плясуном, — ехидно возражал отец Марк. — Не говоря уже о том, что своей судьбы мы знать не можем, а лишних знаний не бывает — стыдно не уметь давать отчет самому себе. Стыдно не уметь осмысливать собственные поступки. На то господь нам голову и дал, чтобы мы ею пользовались. А чтобы оценивать, необходимо помнить.
Даже и сейчас Роберт навряд ли представлял, какую поистине пугающую мощь приобретает в устах отца Марка это простенькое словечко — «помнить». Монахам приходится запоминать немыслимое количество текстов даже и помимо Святого Писания — а уж хронистам — тем более, так что память свою они упражняют постоянно. Спервоначалу Берт эти упражнения ненавидел свирепо, после смирился с их неизбежностью, потом оценил их несомненную пользу, а там и полюбил их за строгое изящество и непреклонную методичность, способную вывести из хаоса и самый беспорядочный рассудок. Оказывается, это совсем не так и сложно — навивать текст, словно нить на веретено, на знакомую до мелочей дорогу, чтобы каждый новый мысленный шаг по ней отзывался эхом слившихся с нею слов! У Роберта уже успело набраться несколько подобных «веретен». Дорога до аббатства Уотерфолл — Святое Писание. Дорога через вересковую пустошь к северу от Эйнсли — «Числа и величины», сочинение Зенона Эстийского». Верховой путь до любой из подвластных Эйнсли деревень — ну это понятно, все записи, с этими деревнями связанные. Гать через Мшистые Болота — нет, ну достало же у отца Марка изощренного чувства юмора выбрать именно ее «веретеном» для «Науки об основах стратегии»!
И еще одно «веретено», на которое навита не книга, не мелодия и даже не имущественные записи — нить его жизни. Отец Марк, приучивший своего воспитанника к постоянному самоотчету, избрал для нити его каждодневных поступков каждодневную дорогу — замок Эйнсли.
— Твоя память — дом твоего разума, — пояснил он свой выбор. — Быть беспамятным не значит быть неразумным — но это, безусловно, значит быть бездомным. А Эйнсли — дом, в котором проходит твоя жизнь, — на чем же еще ее и запечатлеть? На Лоумпианском тракте?