Время таяния снегов
Шрифт:
– Я хочу ее съесть,– сказал Ринтын, садясь на краешек жесткой кровати.
– Есть хочешь? – не поняла Маша.
– Я хочу съесть твою улыбку,– пробормотал Ринтын. Ну почему все нежные слова выглядят такими чужими и беспомощными? Сказать “любимая, дорогая” для Ринтына было все равно что декламировать чужие стихотворения и выдавать их за свои.
У Маши удивленно приподнялись брови, но Ринтын, не давая ей прийти в себя, поцеловал ее в уголки губ.
– А знаешь, Маша, я тебя очень люблю,– сказал Ринтын.
– Ну вот наконец-то! – засмеялась Маша.– Признался в любви после женитьбы!
– А мне почему-то казалось, что эти слова я тебе давно сказал,– смущенно произнес Ринтын.– Ты меня прости.–
– Тише, Толя,– Маша приложила палец к губам.– Тебе надо быть здесь осторожным.
– Тесновато,– оправдывался Ринтын и спросил: – Кто-нибудь живет по соседству?
– Нет,– Маша высвободила руку из-под одеяла.– Иди-ка сюда. Я тебя хочу предупредить… Эту комнату мне дали незаконно. Дом недостроенный. Когда я сюда переселялась, меня предупредили, чтобы сюда не ходили посторонние.
– Я же теперь не посторонний,– возразил Ринтын.
– Тем более,– сказала Маша.– Как только узнают, что у меня появился муж, тут же отберут комнату.
– Ну почему же? – удивился Ринтын.
– Я перевелась в пищевой институт, чтобы получить работу с большей оплатой. Мне ведь тяжело одной. Тебе это трудно представить, потому что вас, северян, и кормят и одевают. А когда мне эту комнату давали, поставили условие: никого сюда не приводить.
– Что же они, заподозрили, что будешь вести легкую жизнь? – пошутил Ринтын.
– Ну что ты! Просто это территория стройки,– объяснила Маша.
Ринтын был счастлив. После лекций он сразу же бежал и ждал Машу с работы. Он почти перестал ходить в библиотеку, его долг Софье Ильиничне Уайт возрос до угрожающего числа знаков.
В ожидании Маши Ринтын писал новый рассказ. В нем повествовалось об охотнике Гэмалькоте, который не хотел, чтобы его подросшие сыновья прорезали окно в яранге. Яранга на то и яранга, чтобы быть без окна. Ринтын писал с увлечением и вспоминал дядю Кмоля, черты которого придал Гэмалькоту.
Коченели пальцы, а в памяти возникали далекие картины детства, когда он готовил уроки в холодном чоттагыне, а собаки обнюхивали чернильницу,– давно ли все это было, и вот он уже женат…
Маша молча целовала Ринтына и принималась разжигать печку. Ужинали глазированными сырками, кефиром и ложились в ледяную постель.
Ринтын вспоминал свое детство и вместе с этим воскрешал в памяти детали, которые переносил на страницы рассказа. Иногда он задумывался: не злоупотребляет ли он тем, что пишет только о хорошо знакомом? Даже люди у него обязательно должны были иметь живых прототипов, а о месте и говорить нечего: он попросту был не в состоянии выдумать целиком место действия для своих героев. Размышляя, Ринтын обнаруживал у себя полное отсутствие воображения, неспособность от начала до конца выдумать рассказ, не говоря уже о человеке. Оттого у него почти не было описаний внешности героев. Он видел их внутренним взглядом так отчетливо, слышал голоса, что не возникало надобности подробно описывать, как они выглядят.
Однажды он отважился и с листа перевел Маше рассказ о полете Тэгрынэ в Хабаровск.
– Как интересно! – горячо похвалила Маша.– И необычно! Тебе надо его по-настоящему перевести и показать знающим людям.
– Успею,– ответил Ринтын, слегка обескураженный тем, что Маша похвалила рассказ за необычность. Ему хотелось не этого. Наоборот, он стремился к тому, чтобы история, приключившаяся с Аней Тэгрынэ, переживалась читателем как своя собственная. Он так и сказал Маше.
– Да, да,– согласилась Маша,– это получилось, но вместе с тем есть и какая-то необычность, украшающая рассказ. Поверь мне, что это только к лучшему. Я имею в виду, что у тебя своя манера…
Ринтын опять был недоволен.
– Я еще ничего не сделал, а ты уже толкуешь о какой-то манере. Прошу тебя, скажи четко и прямо: как я написал?
– Я тебе говорю о том, что чувствую. Толя,– мягко ответила Маша.– Отнеси куда-нибудь рассказ. Пусть даже поругают. Что ты теряешь?
Может быть, действительно послушаться Машу и отнести рассказ в какую-нибудь редакцию? А если скажут, что он никуда не годится? Тогда рука больше не поднимется писать. Но, с другой стороны, когда-нибудь все равно придется отдать эти страницы для беспристрастного и строгого судьи. Как же другие пишущие люди отдают свои произведения в редакции? Интересно, испытывают ли они такую же нерешительность, как Ринтын? Как будто нет. В книгах, описывающих жизнь писателей, авторы, наоборот, отличались напористостью и стремлением во что бы то ни стало напечататься… Напечататься и Ринтын не прочь…
Несколько дней Ринтын писал рассказ “Окно”. Еще недели две переводил оба рассказа на русский язык, по нескольку раз переписывал их.
Из всех печатных органов он выбрал ленинградскую молодежную газету “Смена”. Сначала он было решил отправить рукопись по почте, но как-то неловко пользоваться услугами учреждений связи, живя в том же городе.
Ринтын вошел в просторный вестибюль высокого дома неподалеку от набережной Фонтанки. Разделся и на лифте поднялся на нужный ему этаж. Отдел литературы и искусства он нашел сравнительно легко. В большой комнате с несколькими письменными столами возле окна сидел худощавый мужчина с седеющей густой шевелюрой и что-то внимательно читал. Он поднял голову на вошедшего, кивнул в ответ на приветствие и снова углубился в бумаги. Ринтын потоптался у двери.
– Вам, собственно, кого? – Человек смотрел дружелюбно.
Ринтын, запинаясь, объяснил цель своего прихода.
– Рогова нет, Быстров тоже куда-то вышел,– задумчиво сказал человек и пригласил, отодвинув свои бумаги: – Присаживайтесь. Прежде всего давайте познакомимся: меня зовут Георгий Самойлович Лось, а вас?
Ринтын назвал себя.
Человек перелистал рассказы, пробежал глазами несколько страничек.
– Договоримся так: вы эти рассказы оставите мне, и я с ними познакомлюсь поближе. Вот вам мой телефон и адрес. Позвоните мне в среду на следующей неделе.
Ринтын в некоторой растерянности вышел из редакции и пешком направился на Международный проспект. Лось… Много лет назад Ринтын прочитал повесть о сахалинском гиляке, который шел через лес искать источник музыки. Юноша мечтал увидеть красавицу, потому что голос был дивен и прекрасен, как журчание лесного ручья. Пение переливалось, словно солнечный луч в верхушках сосен, волновало душу лесного жителя разнообразием красок, звуки песни то поднимались к упругому голубому небосводу, то падали вниз и расстилались по земле, по лесным звериным и людским тропам. Это пела девушка. Красивая, добрая… Но вместо девушки гиляку показали зеленый ящик. Подняли крышку, под ней оказался вращающийся черный диск, схожий со срезом обгорелого пня, гладкая, похожая на птичью, металлическая шея и иголка, которая касалась черной пластинки и добывала женский голос. Это было настоящее чудо. Гиляк запустил руку внутрь патефона, но ничего в нем не нащупал. А девушка пела, и в ее голосе были такая тоска и зов, что гиляк, не задумываясь, пошел ее искать через море, пролив, через густую тайгу, железную дорогу, через большие города и малые селения, через реки, горы, долины, пока не пришел в чудесный город Ленинград. Здесь он поступил учиться и все мечтал увидеть красавицу, чей голос пел из ящика в сахалинской тайге. Однажды на концерте ему показали пожилую, густо набеленную женщину. Она пела ту же песню. Когда гиляку сказали, что это ее голос записан на пластинке, он не поверил и заявил, что все равно найдет ту самую, которая звала его за собой…