Время таяния снегов

Рытхэу Юрий Сергеевич

Написать о любви. Против того мнения, что так называемые примитивные народы не способны любить. Иногда некоторые, узнав, что ты с Чукотки, доверительным шепотом спрашивают: “А правда ли, у вас есть такой обычай – приходит гость и ложится с женой хозяина?” И бывает, при этом любопытный в душе сладострастно облизывается и мечтает попасть туда, где мужья уступали бы ему своих жен…

Писать стало для Ринтына привычкой. Он вставал рано утром, часов в пять, и садился за стол перед замерзшим окном, разрисованным морозными узорами. Товарищи по комнате еще спали вместе со всем населением громадного пятиэтажного здания. Только далеко внизу дворник шаркал по льду железным скребком. Причудливые

переплетения серебристых перьев, копий, снежные заросли на стекле даже помогали писать, думать. Порой в этом снежном переплетении возникало лицо Маши, и так хотелось ее увидеть, что невозможно было справиться с искушением. Разум говорил, что это безрассудство, но Ринтын вставал из-за стола и бежал на трамвай, чтобы хотя бы мельком увидеться с ней. Она по-прежнему жила в своей крохотной холодной комнатенке. Начальник уже предупредил ее, чтобы она подыскивала другое жилье. Видеться приходилось украдкой и урывками. У Ринтына появилась привычка заглядывать в освещенные окна домов, чтобы хоть краешком глаза увидеть кусочек жизни счастливых обладателей отдельных комнат и квартир. Прогуливаясь по заснеженным улицам, Ринтын и Маша мечтали о том времени, когда у них будет своя комната, где они могут делать все, что им заблагорассудится, не опасаясь никого. Они мысленно обставляли ее, переставляли по нескольку раз мебель, отбрасывали надоевшую, вносили новую. Иногда в комнате становилось так тесно, что повернуться негде было. Тогда находился простой выход – появлялась вторая комната. Если уж очень разыгрывалась фантазия, воображение дарило им отдельную квартиру из трех комнат. Правда, в таком просторном жилище было неуютно, неловко, и они тут же населяли ее гостями и знакомыми. Кто только не жил у Ринтына и Маши! Кайон и Саша Гольцев – они были непременными постояльцами. Гостили у них Василий Львович, дядя Кмоль, Машины знакомые по Сибири… Через некоторое время оказывалось, что вместо отдельной квартиры у Ринтына и Маши уже целое общежитие. Начиналось выселение, но даже после этого в жилище оставалось еще много народу, было тесно, но весело.

Ринтын, повидавшись с Машей, едва успевал к началу занятий. Факультет перевели на Десятую линию Васильевского острова в старинное здание, где находился и математико-механический факультет. До революции здесь помещались Бестужевские высшие женские курсы, и преподавательница современного русского языка Андреева-Георг часто вспоминала молодые годы, проведенные в этом женском высшем учебном заведении.

Происходящее в рассказе было очень далеко от того, что окружало в эти дни Ринтына. Но странно, именно несхожесть с повседневностью помогала ясно и отчетливо видеть обстановку и героев нового рассказа.

Через три дня рассказ лежал на столе переписанный начисто. Выждав для порядка еще один день, Ринтын позвонил Георгию Самойловичу.

Лось попросил принести рассказ.

Когда Ринтын прочитал его вслух, Георгий Самойлович задумчиво сказал:

– По идее рассказ хорош, а по исполнению – увы! – Он развел руками.– Надо поискать новые ходы.

Ринтын обескураженно молчал. Честно говоря, рассказ ему казался наиболее удачным из всех написанных. И тут вдруг такое…

– А что вам кажется неудавшимся? – спросил он.

– Самая главная ошибка в том, что противниками молодых героев вы сделали наших советских людей, приписав им эти два вида буржуазного национализма. Можно ли распространять на советских людей эти обвинения?

– Пожалуй, нельзя,– покраснев, ответил Ринтын.

– Вот именно! – сказал Георгий Самойлович.– Поэтому вместо них очень хорошо было бы поместить в одном купе с героями рассказа, скажем, иностранцев. Да, да! Иностранцев! Тогда все акценты произведения встанут на свои места, и, образно говоря, ружье будет направлено на ту цель, какая вам нужна.

Георгий Самойлович увлекся и рассуждал уже так, как будто редактировал другой рассказ.

– Спутник друзей, чукотских студентов, едущих на каникулы к себе домой,– это бельгийский буржуазный профессор… Вы что-нибудь о Бельгии знаете?

– Мало,– вздохнул Ринтын.– Из писателей – Метерлинка, Верхарна. Где-то читал о том, что в Льеже есть университет…

– Отлично! – перебил Георгий Самойлович.– Спутником студентов будет профессор Льежского университета мосье Леерлинк. Он едет в туристское путешествие по нашей стране вместе с женой-художницей мадам Клодин Леерлинк. У вас там есть рассуждения об искусстве, значит, должен быть достойный собеседник.

Георгий Самойлович посмотрел на понурившегося Ринтына и строго произнес:

– Вас пугает объем будущих переделок? Ну что же… Я вас предупреждал, что литература не такой легкий труд, как кажется на первой взгляд.

Это Ринтын уже хорошо знал. Но переделывать рассказ… Точнее сказать, написать его заново, оставив в неприкосновенности самое идею… Как хорошо и приятно было рассказывать о девушке, летящей в Хабаровск! Аня Тэгрынэ дала волшебный ключик – шум невидимого дерева над головой,– и этот ключик открыл все двери повествования. А здесь надо будет заново найти мелодию рассказа, настрой чувств.

– Кстати,– напомнил Георгий Самойлович,– надо сходить в редакцию журнала. Интересно, что они решили с рассказами.

Ринтын спросил, где находится редакция журнала, и прямо от Лося направился туда. Ринтын отлично ориентировался в городе и знал, что от канала Грибоедова до редакции не очень далеко. Надо было дойти до Литейного проспекта, а оттуда уже рукой подать. В маленьком переулке, выходящем на набережную, стояло несколько автомашин.

В полутемном коридоре пахло табаком и бумагой. У стены стояло старинное зеркало, подернутое туманом древности и пылью.

Ринтын заглянул в какую-то комнату. Пожилая женщина с прямыми седыми волосами печатала на машинке. В дыму тлеющей в углу ее рта папиросы она скрывалась вся. Женщина объяснила Ринтыну, что ему надо найти Каюрова, который занимается “самотеком” рукописей, и показала, как пройти.

Каюров, мужчина в летах, с гладкой, будто полированной плешью, приветливо взглянул на Ринтына.

– Пожалуйста, садитесь.– Он встал из-за стола и крепко пожал руку Ринтыну. Лицо его излучало такую доброту, что сразу подумалось, что рассказы приняты.– Повторите вашу фамилию, если вас не затруднит,– попросил Каюров.

– Ринтын.

– Благодарю вас,– с проникновенной улыбкой сказал тот.– Мы получили ваши рассказы. Для нас появление нового автора такая же радость, как и для самого автора. А может быть, для нас эта радость даже больше, чем для самого пишущего. Ведь литература плодотворно развивается только тогда, когда она питается притоком новых сил. Все наше большое литературное хозяйство можно сравнить со своеобразным организмом, который нуждается в постоянном обновлении крови. И эта кровь – вы, молодые литераторы.

Ринтын смущенно потупил глаза: уж очень многообещающее начало.

– Но,– Каюров поднял палец,– ошибается тот, кто ищет на этом поприще легких путей. Надо много работать, учиться у классиков… Вы, вероятно, читали, сколько раз Лев Николаевич Толстой переписывал “Войну и мир”? Колоссальная книга! Десятки авторских листов вот так, собственноручно переписать! – Каюров взял с письменного прибора ручку и повертел в руках.– Великий труд, великий труд! – пробормотал он.– Извините, я все забываю вашу фамилию. Как вы сказали? Очень интересно! Значит, вы по национальности чукча? Слышал, слышал… Читал.