Время таяния снегов
Шрифт:
Темой своей курсовой работы Ринтын выбрал ленинскую “Искру”, точнее, Сибирь в первой большевистской газете.
На вопрос преподавателя, почему он избрал именно эту тему, Ринтын ответил:
– “Искра” должна была печатать много сообщений из России, иначе она не могла быть русской революционной газетой. Большинство корреспондентов находились в сибирской ссылке и не могли не писать о том, что делалось на огромных пространствах Азиатской России.
– Ну что же,– задумчиво проронил преподаватель,– резонные соображения. Желаю вам успеха.
Ринтын работал в Публичной библиотеке. В зале, наполненном шелестом переворачиваемых страниц, в тепле, под ласковым светом зеленоватых настольных ламп вдруг вспоминалась закутанная фигурка Маши и пар от ее дыхания в студеной атмосфере литфондовской дачи. Ринтын торопливо сдавал подшивку и бежал на вокзал.
Надо было искать городское жилье. Ринтын с Машей начали ходить на Малков переулок. Но хозяйки, оглядев ее располневшую фигуру, наотрез отказывались сдать комнату или угол.
– Ну куда с дитем? – разводили они руками.
У хозяек был прямо-таки панический страх перед детьми, особенно неродившимися.
Помощь пришла с неожиданной стороны. Однажды на Невском Ринтын встретил Голева. Бывший начальник милиции был в штатском. Он расспросил Ринтына о житье, напомнил их первый день в городе, ночевку под сфинксами.
– Видно, снова придется воспользоваться их гостеприимством,– невесело пошутил Ринтын.
Голев завел его в закусочную, заказал по кружке пива и задумчиво сказал:
– У меня, кажется, есть подходящее для вас жилье.
Оказалось, что его друг надолго уехал на Север, в Воркуту. Следом отправляется жена. У них есть маленькая комната на проспекте Сталина.
Устроившись с квартирой, Ринтын взялся за курсовую работу. После лекций он шел в Публичную библиотеку и садился читать “Искру”, погружаясь в далекое, горячее прошлое.
В этих высоких и светлых залах работал и молодой Ленин, будущий редактор “Искры” – маленькой газеты, похожей форматом и даже качеством бумаги на чукотскую районную газету. Ленинские статьи, которые Ринтын изучал на семинарах, выглядели здесь по-другому, они казались написанными совсем недавно, может быть, вчера. Ринтын не обманулся в своих предположениях – о Сибири в “Искре” действительно было много материалов, и он только успевал читать и выписывать на карточки названия статей, авторов. В минуты отдыха Ринтын профессиональным взглядом рассматривал шрифты, верстку и убеждался в том, что Аркадий Борисович не поставил бы и тройки за такое оформление газеты.
Несколько недель Ринтын не писал. Руки его уже тосковали по перу, а глаз искал на чистом листе перечеркнутые тесные строчки. Но он дал зарок сделать передышку – Георгий Самойлович был завален рассказами Ринтына и не успевал их редактировать. Получалась книга. Ринтын уже представлял ее всю от первой до последней страницы. Это было странно, потому что даже короткие рассказы он видел не дальше второй и третьей страниц. Ринтын обычно садился писать, имея только одну какую-нибудь живописную деталь и мелодию. Потом поиски, мучения… Надежды на то, что со временем, когда прибавится опыта и умения, писать станет легче, не оправдывались. Наоборот, глаз становился острее и лучше видел все огрехи и промахи, а критик, сидящий внутри Ринтына, был беспощаден, и с ним было трудно сладить. И, несмотря на все это, Ринтын убеждался, что не писать он попросту не может. Радости были мизерны по сравнению с теми муками, которые он переживал за листком бумаги… И все же радости были. Приятно было мечтать о будущей книге, где написанные рассказы имели точное и прочное место.
Каждый раз Ринтын выходил из Публичной библиотеки, переполненный мыслями. Он не садился на трамвай, а улицей зодчего Росси, мимо хореографического училища, минуя площадь Ломоносова, выходил на набережную Фонтанки и шел к проспекту Сталина пешком. Ему нравился этот путь – малолюдный, пахнущий талым снегом, который сгребали по всему городу и сбрасывали в теплые воды Фонтанки. На всем протяжении от Египетского моста до проспекта в речку выходили широкие горла труб, по ним вытекали мутные, исходящие паром струи. В морозные дни Фонтанка покрывалась льдом, но возле труб всегда клубился пар и тускло блестело зеркало теплой воды.
На Фонтанку с двух сторон смотрели высокие окна домов, здания возвышались над водой, как льдистые скалы у мыса Дежнева. За окнами жили люди, неведомые, незнакомые. Ринтын часто думал о них, и его тянуло посмотреть, что делалось за белыми и цветными занавесками. Краешек чужой жизни еще больше распалял воображение, и мысль дорисовывала то, чего не видели глаза.
Самое загадочное явление мира – люди обнаруживали массу сходных между собой черточек. Все человечество было связано неосязаемыми узами, которые надо было отыскивать и выявлять, возбуждая у читателя любопытство и интерес к написанному.
Кончался пятьдесят второй год. Весной Кайон должен уехать на родину, а Ринтыну еще предстояли два года учебы.
По ночам снилась Чукотка. Ринтын видел себя на мысу, в низкой тугой траве над океанским, полным ветра простором. Он пил из горных, рожденных вечными ледниками ручьев, бродил под гудящими от волн скалами и, просыпаясь в ночи, долго не мог отделить городской ночной шум от услышанного во сне океанского прибоя.
Тоска по родине поднимала его с постели, и он садился писать о кожаных байдарах, через днища которых просвечивает зеленая морская вода, о шелестящих над низкими косами утиных стаях, о криках птиц над волнами, о своих земляках, рано поутру подтаскивающих вельбот к пенной линии прибоя.
Просыпалась и Маша. Она тихо, чтобы не мешать мужу, вставала с постели и принималась готовить завтрак. На кухне начинали приглушенно переговариваться соседи, и созданный в воображении мир рушился от одного услышанного краем уха чужого слова.
Чайки кричат над утренним морским берегом. Прибой кипит на холодной отполированной гальке. Торбаза мнут и рушат нагроможденную ночной работой моря гряду, острый форштевень вельбота ныряет в зеленоватую воду, подымая тучи брызг. Улакцы собираются в море. Вот двое, сгибаясь под тяжестью, несут парусную мачту. Легкие дымки от костров поднялись к небу и тают, пронизанные яркими лучами встающего из моря солнца…
А за окном синел зимний ленинградский рассвет, разбавленный тусклым светом электрических фонарей. Позванивал первый трамвай, натужно ревел тяжело груженный самосвал, и стекла окон дрожали, роняя снежинки с морозного узора. Писалось необыкновенно легко, как будто кто-то другой водил пером по бумаге, вязал петли из бесконечной чернильной нити. На узкой кровати спала Маша, изредка она переворачивалась, и пружины громко скрипели, возвращая Ринтына с берега океана в ленинградский рассвет. Маша чтото сказала. Во сне или наяву? Ринтын подошел.