Время таяния снегов
Шрифт:
– Все сделаем в самом лучшем виде, не хуже, чем в ателье-люкс в Питере.
Ринтын не знал, что такое ателье-люкс, но понял – это вроде академии пошивочного дела.
Только Кайон остался недовольным.
– Не могу терпеть, когда мужчина занимается женским делом – варит, шьет.
Ринтын был согласен с Кайоном, но вместе с тем радовался, что за их одежду примется такой значительный на вид человек.
Ничего нет хуже ожидания. Ребята сотни раз перекладывали нехитрые пожитки в своих фанерных чемоданах, слонялись без дела по поселку и часами фантазировали вслух о будущей жизни в Ленинграде. Всем знакомым были посланы письма с радостным известием о поездке, а парохода на юг все не было. Желая утешить товарища, Ринтын рассказывал Кайону, как три года назад с таким же нетерпением ожидал парохода сначала в Кытрыне, а затем в бухте Гуврэль.
Каждый дымок на горизонте пробуждал надежду. Однажды они стояли на причале, ожидая кунгаса с пассажирами. Встречающих было мало. Ринтын рассматривал торчащий из воды скалистый островок Алюмку, казавшийся необыкновенным судном, вечно стоящим на якоре при входе в Въэнский лиман. Неподалеку от острова виднелся прибывший пароход, и от него к берегу медленно шел катер, таща за собой большой кунгас. Ринтыну нравилось наблюдать за прибытием парохода. Любопытно было смотреть на новые лица, рассматривать людей, которые недавно видели зеленый лес, волнующуюся ниву, теплое южное солнце. И поведение этих людей было интересным. Одни из них растерянно оглядывались, сойдя на землю, и не скрывали своего замешательства. Другие бодрились, но за напускной молодцеватостью нетрудно было разглядеть настороженность перед новой, совсем не похожей на другие землей. Третьи ступали на берег уверенно и деловито. Эти люди не впервые приезжали на Чукотку. Они радостно смотрели на встречающих, стараясь найти знакомых.
Кунгас причалил бортом к доскам, настланным на сваи, которые должен был унести осенний ледоход. Толпа пассажиров хлынула на берег. Вдруг Ринтын увидел удивительно знакомое лицо. И на миг показалось, что он стоит на берегу в Улаке. На память пришла давнишняя картина. Как и тогда, на берег сошел высокий красивый мужчина. Только виски у него припорошило и на лице обозначились морщины.
Прежде чем Ринтын бросился к нему, приезжий остановил взгляд на нем и стал пристально его разглядывать.
“Да это же Василий Львович!” – мелькнуло у Ринтына. И он сделал шаг навстречу.
– Смотрю и никак не могу догадаться, кто же ты,– проговорил Василий Львович.– Очень знакомое лицо…
– Это ведь я, Ринтын, улакский…
– Да, помню, помню. Дай-ка рассмотреть тебя как следует. Тогда ты был маленький, тихий. И прятался под дверью, чтобы подслушать урок литературного чтения… А этот,– он кивнул в сторону Кайона,– тоже улакский?
– Нет, он из чаунских, мой друг. Вместе с ним еду в Ленинград,– ответил Ринтын.
– Вот как! – сказал Василий Львович.– Сбывается все-таки твоя мечта!
– А где вы хотите остановиться? – спросил Ринтын.
– Куда поместит ваше начальство. Окружной исполком на прежнем месте?
Ребята подхватили чемоданы Василия Львовича.
– Как теперь в Улаке, интересно посмотреть,– по дороге в окрисполком без умолку говорил Василий Львович.– Наверное, сильно изменился?
– Я сам там не был уже три года,– ответил Ринтын.– Очень хочется там побывать, да пора уже ехать.
– А вот я теперь поеду в Улак,– сказал Василий Львович.– Институт языка и мышления послал в командировку.
Отке не было. Его замещал длиннолицый секретарь, который посоветовал Василию Львовичу самому поискать место для ночлега.
– Можно устроиться у нас в общежитии! – обрадовался этому Ринтын.– Сейчас народу пока мало, и можно найти даже отдельную комнату.
Быстро договорились с директором, и Василий Львович, отказавшись от отдельной комнаты, поселился вместе с Ринтыном и Кайоном.
Василий Львович прожил в Въэне три дня и попутным сейнером уехал на север.
В первый вечер Ринтын и Кайон долго не давали ему спать, буквально засыпали его вопросами.
Кайон был не на шутку огорчен, что в Институт языка и мышления учиться не принимают. Там можно было работать научным сотрудником или же поступить и аспирантуру после окончания высшего учебного заведения.
– Институт языка и мышления! Ты слышишь, Ринтын,– мыш-ле-ния! – говорил Кайон и мечтательно закрывал глаза.– Люди там только и делают, что мыслят, то есть рассуждают о сложных проблемах…
– Они ходят сонные, полузакрыв глаза. Размышления не оставляют им времени одеться и поесть – они просто закутаны в одеяла, худые, с грязными, босыми ногами,– дорисовывал картину Ринтын, которого обижала такая легкая измена университету со стороны Кайона.
– Но ты же видел Василия Львовича! – упрекал Кайон товарища.– Он совсем нормальный человек, бреется каждый день. Носит кирзовые сапоги, а ноги обматывает портянками. И ноги у него чистые.
– Вот в том-то и дело. Все, что рассказывал Василий Львович о работе института, ты пропустил мимо ушей. В голове у тебя осталось только название: “язык и мышление…”
– А все-таки после окончания университета я поступлю в этот институт!
– А в милицию не хочешь? – с ехидцей спросил его Ринтын, вспомнив, как сам однажды чуть не сменил мечту об университете на милицейскую форму.
Кайон не понял намека и озадаченно посмотрел на Ринтына.
Наконец костюмы и пальто были готовы и ребят вызвали в мастерскую. По такому торжественному случаю с ними отправился и Филипп Филиппыч.
В том, что человек надевает новую одежду, ничего особенного нет. В мастерской ли она сшита или то изделие так называемого массового пошива – это тоже не имеет значения. Но если тебе впервые в жизни сшили специально для тебя матерчатую одежду – это уже заметное событие, которое волнует, как предстоящий экзамен.
Когда ребята натянули на себя новенькие костюмы, Филипп Филиппыч начал вертеть их перед зеркалом, критически оглядывая каждую складку и шов.
– В плечах не тянет? – озадаченно допрашивал Филипп Филиппыч.
Но Ринтын и Кайон с нескрываемым удовольствием разглядывали себя в большие зеркала. Оттуда на них смотрели черноволосые нарядные парни.
– Элегантно, ничего не скажешь,– подал голос, наконец, закройщик.
От этого слова пахнуло на Ринтына чем-то чужим, очень далеким. Оно почему-то напомнило ему ярко раскрашенные жестяные банки, которые выбрасывало море на улакский берег.